Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

"Лебединой песней" певца была роль Шуйского в опере "Борис Годунов", поставленной в 1950 году в Софии режиссером Большого театра Союза ССР Евгением Николаевичем Соковниным, художником Василием Андреевичем Лужецким и дирижером Асеном Найденовым.

О, какой это был Шуйский! Сколько в нем было ума, коварства, лицемерия, вкрадчивой лести, затаенной ненависти к Борису, жажды власти.

Какой бесподобно многоцветной была палитра его голосовых и актерских красок, как виртуозно он ими пользовался.

Во втором действии Райчев достигал поразительного эффекта. Когда, преданно глядя в глаза Борису, он пел: "Не казнь страшна, страшна твоя немилость. В Угличе, в соборе пред всем народом, пять с лишком дней я труп младенца посещал. Вокруг него тринадцать тел лежало, обезображенных, в крови, в лохмотьях грязных; и по ним уж тление заметно пробегало.

Но детский лик царевича был светел, чист и ясен. Глубокая, страшная зияла рана, а на устах его непорочных улыбка чудная играла. Казалось, в своей он колыбельке спокойно спит, сложивши ручки и правой крепко сжав игрушку детскую…" — всем сидящим в зале становилось не по себе. Многих охватывал неподдельный ужас. В свои права вступала жизненная правда. На какие-то мгновения забывались все условности лицедейства, терялось ощущение театральности, исчезали сцена, рампа, стены зала. Звучали только зловещие, чудовищные слова Шуйского. Их обрывал исступленный крик Бориса — "Довольно!". Это был крик души всего зрительного зала.

По сути дела, Райчев психологически настраивал, подготавливал всех Борисов (а в этой партии блистали такие великолепные певцы и актеры, как Христо Брымбаров и Михаил Попов) к следующей неимоверно трудной сцене — сцене с курантами.

Несмотря на свой более чем солидный возраст, Райчев обладал драгоценнейшими качествами: бурной, как горный поток, жизнерадостностью, искрящейся, как шампанское, чисто южной эмоциональностью и темпераментом, неистощимым запасом юмора. Он мог растормошить любого, самого безнадежно унылого собеседника блеском своих рассказов. Привлекательные черты доброй старой богемы, изящество и галантность героя-любовника сочетались в нем с высоким интеллектом, европейским воспитанием, с весьма лукавым умом, с универсальным житейским и театральным опытом.

В те годы Петр Стоянович работал над своей книгой воспоминаний. Она надолго лишила его душевного покоя. Он жил и бредил ею.

При каждой нашей встрече происходило примерно следующее:

— Как хорошо, что я тебя вижу, — останавливал меня Райчев, — вот послушай, что я родил этой ночью, надеюсь, ты понимаешь, что в моем возрасте сделать это совсем не легко!

Райчев откидывал со лба серебряные пряди буйной "поэтической" шевелюры, настраивал голос в резонаторы и начинал декламировать:

— Россия! Я люблю ее как свою вторую родину, с материнской щедростью давшую мне веру в светлое будущее.

Россия! В этом слове улыбается мне бескрайнее синее небо, в нем слышатся раскаты великих и бурных столетий.

Необычайное волнение охватило меня, когда я впервые вступил на русскую землю. Мне показалось, что сейчас передо мной раскроются золотые двери и за ними начнется мой путь к счастью. Я увидел белокаменную Москву в ее зимнем одеянии. Какая красота, какая сверкающая белизна, какое русское великолепие открылись вдруг моему взору! Со всех сторон меня окружала зимняя сказка. В куполах церквей отражалось небо, акварельно голубое и чистое. Москва напомнила мне невесту в нарядном подвенечном платье, видение, сошедшее с картины великого мастера…

Титульный лист книги П. Райчева "Жизнь и песня" с автографом автора

Помню, как-то после репетиции в театре мы зашли с Райчевым в один из софийских ресторанчиков выпить по бокалу безгрешного, дышащего солнечным привольем долин, чистейшего виноградного вина.

— Ты себе не представляешь, как мне трудно писать эту книгу, — усевшись за столик, начал Райчев ставший для меня уже привычным разговор. — Каждую строчку я буквально с кровью вырываю у памяти. Ведь все мои дневники, все путевые заметки, афиши, сотни фотографий — все это превратилось в дым и пепел во время воздушных налетов на Софию.

П. Райчев в роли Хозе в опере Ж. Бизе "Кармен"

Я закончил главу о Горьком. У меня такое ощущение, как будто мы расстались с ним вчера. Я нисколько не удивлюсь, если сейчас раскроется дверь и он войдет сюда, сутулясь, опираясь на палку, подойдет к нашему столику, откашляется, разгладит усы и глуховато скажет: "Buon giorno carissimo amico! Здравствуйте, дорогой друг, здравствуйте, милый братушка!" Даже страшно!

Перед Горьким я благоговел, преклонялся перед его гением. Я всегда сравнивал его книги с солнцем, озаряющим своими лучами весь мир.

Мы познакомились в Неаполе. Я пел в театре "Сан Карло". В антракте ко мне постучался директор и взволнованно сообщил:

— Поздравляю! Сегодня "Богему" слушает великий русский писатель Максим Горький. Кажется, вы ему понравились!

П. Райчев — Ленский в звуковом фильме " Евгений Онегин" (Берлин, 1928 г.)

После спектакля мне передали записку от Горького. "Дорогой братушка, — писал он, — сердечно жму Вашу руку, благодарю Вас за Ваше искусство, рад Вашему успеху. Не могу лично Вас поздравить, так как боюсь опоздать на последний пароходик, идущий на Капри. Жду Вас к себе. Ваш Горький".

Эта записка тоже сгорела вместе со всем моим архивом.

На следующее утро он позвонил мне по телефону, предупредительно выяснил, какое вино мне больше нравится — "Лакрима Кристи" или "Марсала", а в обед я уже был у него дома.

Оказалось, что Горький хорошо был знаком с болгарской литературой. Он восхищался романом Ивана Вазова, "Под игом", стихами Ботева и Славейкова.

Горького обрадовал успех его пьесы "На дне" в Болгарии. Я рассказал ему о том, что песню "Солнце всходит и заходит" и стихотворение "Буревестник" вся болгарская молодежь знает наизусть.

В России наши встречи возобновились. Мы встречались на спектаклях Московского Художественного театра, часто заходили в небольшой итальянский ресторанчик "Сорренто", где поглощали в огромном количестве неаполитанские макароны — спагетти. Горький любил слушать, как я разговариваю на неаполитанском диалекте с хозяином ресторана. Часто ездили большими компаниями в Куоккалу к Репину и к Корнею Чуковскому. Какое это было дивное время!