Уоррен Харрис - Софи Лорен

"Когда я ее так назвал первый раз, она страшно удивилась и разразилась громким смехом, — вспоминал О’Тул. — Мое представление о Софи не только не ухудшилось, напротив, я увидел, что она очень естественный, непосредственный человек. Но только после того как мы начали работать вместе, я понял, что она замечательная актриса. Никакого ломания, никакого жеманства — просто необычайно сексуально привлекательная леди".

Поскольку у тридцатидевятилетнего О’Тула была устоявшаяся репутация бабника, "желтая" пресса Италии предсказывала, что у него начнется роман и с Софи, и ошиблись в своем прогнозе.

У Софи во время съемок действительно появился новый друг — Джеймс Коко, который в то время весил около ста сорока килограмм. Он говорил, что даже от одного вида пищи прибавляет в весе. "Я думаю, мы так дружелюбно относились друг к другу из-за моих итальянских корней, — вспоминал Коко. — У меня быстро сложилось впечатление, что я знал ее всю жизнь. Она часто приглашала меня к себе на виллу и проверяла на мне свои кулинарные рецепты".

Однажды на съемочной площадке они начали вспоминать свои детские годы. "Совершенно простодушно, — пояснял потом Коко эту историю, — я рассказал Софи, что происхожу из очень бедной семьи. Она посмотрела на меня так, словно писала книгу о нищете, и фыркнула: "Что ты знаешь о бедности?" Я ответил, что для того, чтобы не голодать, нам приходилось выращивать овощи во дворе. "У вас был собственный огород?" — спросила она так, словно это "хозяйство" должно было лишить нас по крайней мере пособия по бедности. "Мы не могли позволить себе иметь телефон, — продолжал я. — Чтобы позвонить, нам приходилось спускаться на первый этаж, в бакалейную лавку". — "Вы жили над бакалейной лавкой?" — поинтересовалась она.

Я подумал, что достал ее, когда сказал, что мой отец был сапожником, который за всю свою жизнь никогда не зарабатывал больше пятидесяти долларов в неделю, но, немного подумав, она обезоружила меня вопросом: "Так у тебя был отец?"

Когда позволяло время, Софи нравилось играть в карты с Коко или О’Тулом с обоими вместе. Иногда она звала Питера или меня на свою виллу на воскресенье или в другой выходной день сыграть в покер, — вспоминал Коко. — В картах она была крепким орешком, могла дать фору многим мужчинам".

"Каждый из нас за игрой проявился по-разному, — рассказывал позже О’Тул. — Софи резко переходила от холодной сдержанности к громким возмущениям, бурной жестикуляции и проклятиям, которыми так славятся неаполитанцы. Я представлял собой смесь ирландского хладнокровия и плутовства. Мы объединялись с ней против Коко, пряча тузы и двойки — она на груди, а я в ботинках, но должен сказать в оправдание, они оба отличные шутники, и мы играли просто, чтобы получить удовольствие".

Однажды играя в покер с О’Тулом на съемочной площадке, Софи обвинила его в мошенничестве. Она резко поднялась со стула, швырнув фишки в свою сумочку от Гучи. О’Тул выхватил ее и разорвал по шву.

Не переставая дуться, Софи снова уселась за стол, игра возобновилась, и она объявила, что ставка — цена новой сумочки. Конечно, она выиграла, однако, что она тогда задумала, можно только гадать. Слышали, как О’Тул прорычал: "Мне нравится эта корова", когда она вышла из комнаты.

Конечно, съемки "Человека из Ламанчи" для Софи вовсе не были забавой. Роль Альдонцы-Дульсинеи соответствовала ее драматическому таланту. Ей приходилось сниматься в самом непрезентабельном виде с тех пор, как она играла в "Двух женщинах": почти все время в одном и том же грязновато-невзрачном (хотя и с глубоким вырезом) крестьянском платье, да к тому же выглядеть неумытой и неряшливой распутницей. Это совсем не идеальная роль для секс-символа, тридцатисемилетней красавицы, которая в этом возрасте становится особенно чувствительной к своему внешнему виду и старается скрыть следы надвигающегося старения.

"Софи задала работу фотографу, — вспоминал один из членов съемочной группы. — Она просматривала негативы, как коршун, в клочья разрывая те, которые ей не нравились. У ней была фобия из-за больших крестьянских рук и длинной шеи. Чувствуя, что где-то поблизости находится фотограф, Софи старалась держать голову высоко, чтобы спрятать появляющиеся линии на шее.

Вообще-то она никому не позволяла фотографировать себя без разрешения".

Режиссер Артур Хиллер постоянно отправлял Софи в гримерную, чтобы она поправила макияж и привела в соответствующий беспорядок длинные черные волосы парика. Питер О’Тул считал, что это напрасная потеря времени. "У вас нет никакого способа сделать Софи Лорен уродливой, — говорил он позже. — Чем менее она шикарна становится, тем более привлекательна, особенно в сценах, когда она стоит, широко расставив ноги, с расстегнутой блузкой и с горящими глазами".

О’Тул был удивлен тем, что Софи предпочитала поворачиваться левым профилем к камере. "Чтобы обеспечить такой ракурс, она прибегала к немыслимым ухищрениям, — вспоминал он. — Ее быстрые и легкие передвижения, покачивания и увертки могли бы посрамить Мухаммеда Али. Она вообще не хотела, чтобы оператор видел ее правый профиль, который она почему-то не любила. Если Софи выходила из кадра и режиссер требовал дубль, она возвращалась в первоначальное положение, но поворачивалась левой стороной. При этом она всегда была абсолютно открытой и ничего не смущалась. Я же во время ее ухищрений семенил на высоких донкихотских каблуках, заглядывая в объектив и подпрыгивая".

Софи и О’Тул во время съемок фильма спели свою собственную песню. Как бы ни звучали их голоса, музыкальный режиссер Сол Чаплин сразу же понял, что О’Тулу потребуется дублер, за исключением нескольких моментов, в которых он сможет сам читать стихи. В фильме за него пел Симон Гилберт.

Однако Чаплину понравилась теплота голоса Софи, а также ее неаполитанское чувство ритма, и он решил, что ей вообще не потребуется дублерши при записи с оркестром. Когда О’Тул услышал в первый раз, как поет Софи, он сказал ей: "Не так плохо для итальянки". В отместку несколько дней спустя, когда они играли любовную сцену, нежно обнимая партнера, Софи как бы "случайно" стукнула его коленкой чуть ниже живота.

Казалось, правда, немного несправедливым, что заключительный номер Дон Кихота "Невозможная мечта" вместо актера должен исполнять дублер. Но Софи сама пела в финале трогательную песню прощания с умирающим рыцарем.

Был у нее и танцевальный номер, когда Альдонцу захватывает толпа грубых мужиков, которые сажают ее на мула и увозят, а затем насилуют (последнее остается за кадром). Бродвейский критик потом написал, что эта сцена похожа на стычку между молодежными бандами в "Вестсайдской истории". Хореограф-постановщик Джиллиан Линн построил эпизод так, что от Софи требовалось выдержать грубую атаку по крайней мере десяти мужчин, которая заканчивается массовой свалкой. В конце съемок у нее было столько синяков, что приходилось наносить на лицо густой слой грима и закрывать тело одеждой до тех пор, пока ссадины не прошли.