Ludmi Nuez - Моя жизнь — что это было?

17 мая я приехала из больницы домой очень поздно. Легла спать, но не спалось, ночь была мучительная, заснула я под утро, поэтому в больницу приехала попозже, чем обычно, в 9 часов утра. Увидела маму в коме: она была без сознания, тяжело дышала. Соседка по палате сказала, что она так уже несколько часов, что перед этим ночью звала маму.

Примерно в 9:15 мама глубоко вздохнула и… всё! Я позвала врача, и она подтвердила, что мама мертва. Я была в больнице ещё какое-то время, маму перевезли в коридор. Мне было там делать уже нечего! И я уехала. Помню, что в тот день у меня был визит к врачу в поликлинику УпДК, и я поехала туда, потому что мне было и плохо, и куда-то надо было ехать. Там я какое-то время полежала, мне сделали успокаивающий укол, и я отправилась домой. Юля уже встала. Я помню, на кухне сообщила ей прискорбную весть. Юля страшно ахнула. Потом быстро ушла, конечно, она пошла в церковь. Надо тут сказать, что за несколько дней до этого она пригласила к маме священника, и тот исповедовал и причастил маму, при том, что она была неверующей.

Маму похоронили на Хованском кладбище рядом с могилой её мамы. Приехала Нина — моя двоюродная сестра из Волгограда и ее дочки Марина и Аня, и Славик — двоюр. брат тоже приехал. Когда ехали на кладбище в автобусе, Юля, до этого не плакавшая и вообще застывшая и ни с кем не разговаривавшая, разрыдалась и рыдала горько и безутешно, с большим трудом Лёня её смог успокоить.

И началось время без мамы. Франсиско улетел на Кубу. Перед расставанием он, раньше не хотевший слышать об эмиграции в Испанию, вдруг предложил мне лететь с ним и остаться во время посадки самолёта в Канаде (там все желающие кубинцы так делали, и канадцы их принимали). Я сказала, что сейчас нет, т.к. не могу оставить Юлю одну после такой травмы как смерть любимой бабушки, к тому же, наступает лето и ей надо будет снова куда-то поступать учиться. А я на могиле матери обещала, что её внучка получит высшее образование, как она об этом мечтала. Кроме того, надо было оформить могилку, для чего надо ждать около года. Я предложила ему сделать такую высадку из самолёта после того, как он вернётся в Союз и будет ехать обратно в отпуск, т.е. через год-два.

Но скоро я начала получать письма от Фр-ко, в которых он только и упрекал меня в какой-то недостаточной верности, вспоминал наши плохие моменты, и про то, что я уехала с Кубы, но ни слова и ни вопроса о том, каково мне сейчас, какое у меня состояние. Кроме того, он написал, что вакансии для работы в Союзе больше нет, и это было правдой — в конце 1990 года Советский Союз развалился, и кубинское посольство сократилось до минимума. В конце концов, я перестала отвечать на его письма. Я посчитала, что наши отношения себя исчерпали. Но я об этом уже и не переживала. Я находилась в глубокой затяжной депрессии.

Я пребывала в оцепенении, мои чувства были заморожены, меня ничто не могло внутренне обрадовать. Это была настоящая долгая депрессия, длившаяся год, до самого моего отъезда в Испанию. Да, я твердо решила еще раз поехать в Испанию и попытаться там зацепиться.

На тот момент я уже не работала в торгпредстве Кубы. Я давала частные уроки, но осенью оформилась на работу инженером в проектный институт, где работал один мой знакомый. Я задалась целью восстановить некоторые знания проектной работы, думая, что это могло бы мне пригодиться в Испании. Конечно, оклад был не то, что прежде, и карьерную лестницу в проектной работе было делать поздновато.

Но я шла к Испании.

Да, я решила, что сразу после годовщины смерти мамы и установки памятника на могилке, улечу в Испанию. Три подружки из Барселоны сделали мне приглашение.

А тем временем, в свободное от работы время, я помогала испанской семье — моим бывшим туристам, в организации их пребывания в Москве в связи с лечением их сына, попавшего в автомобильную аварию и ставшего параплексиком, т.е. нашла им съемную квартиру, водителя, помогала в разных вопросах. Перед отъездом они спросили меня, как им меня отблагодарить, и я попросила сделать приглашение для моей двоюродной племянницы Марины из Волгограда. Почему ей? Юля поехать не могла и не хотела, а с Мариной тогда я была в хороших родственных отношениях, Марина приезжала на похороны мамы, я хотела как-то отблагодарить своих волгоградских родственников в её лице, и я знала, что для неё эта поездка будет желанной — тогда это был редкий шанс выехать в капиталистический мир, и никто не мог предположить, что через несколько лет тысячи наших туристов хлынут в Европу и, в том числе, в Испанию.

Я работала в проектном институте на Тимирязевской с очень скромной зарплатой в 150 руб. — занималась реконструкцией пятиэтажек в каком-то городе Костромской области (не помню название города), съездили туда в командировку. По воскресеньям давала частные уроки испанского, что давало ещё немного денег. Но я понимала, что всё это должно быть временным явлением и что я обязательно должна что-то изменить в своей жизни.

На письма Франсиско я уже не отвечала, он, кроме упрёков ничего не предлагал, эмоционально не поддерживал, а наоборот, и я считала, что наш брак распался безвозвратно.

Параллельно я искала размен. И вот вроде я нашла устраивающий меня вариант — нашла маленькую двухкомнатную квартиру на первом этаже у м. Щёлковская — для Юли, плюс комнату на Бауманской в доме под снос, т. е. с ближайшей перспективой получения отдельной квартиры — для меня; правда, с немаленькой доплатой, которую обеспечивали оставшиеся мамины три тысячи. Я перевела деньги адресату, и сделка у нотариуса состоялась. И вот, когда пришёл черёд выписки и прописки, другая сторона вдруг отказалась — передумала! Я была в шоке. Ведь только что было объявлено о дефолте и девальвации! Я потребовала вернуть мне деньги в их полной первоначальной стоимости. И, конечно, определённое количество нервов мною было потрачено на то, чтобы заставить её сделать мне обратный перевод на сумму, эквивалентную той, первоначальной. В противном случае я должна бы была подавать в суд, а это никак не вязалось с моим задуманным выездом в Испанию.

С Юлей же отношений не было почти никаких. Кроме того, что её пропадания и приключения (в частности, со сломанным носом) продолжались, и тогда мне приходилось как-то реагировать. А к весне Юля собралась в монастырь. В мае она собрала сумку, сказала мне. Что на днях уезжает в недавно открытый Толжский женский монастырь, и что, если я даже и приеду туда её навестить, то больше десяти минут она мне уделить не сможет. Я была в отчаянии — я теряла свою трудную, но горячо любимую дочь, теряла вероятность продолжения рода, а дочь, — в моём понимании и представлении, конечно, — обрекала себя на заточение, отсутствие жизни, и на преждевременное её затухание. Я спросила, есть ли у неё благословение от духовного отца, на что она сказала, что её благословил не тот духовный отец — сергиевопосадский монах (забыла его трудное имя, но, кажется, Максимилиан), которого я знала (сама к нему ездила говорить о Юле), а какой-то старец. Я стала дозваниваться о. Максимилиану (а это непросто сделать), наконец, мне удалось, кажется, он сам позвонил мне по моей великой просьбе; я сказала ему о решении Юли, он подтвердил мне, что благословения ей на уход в монастырь пока не давал в связи с тем, что Юля не получила родительского, т. е. моего благословения, спросил, когда она будет дома, чтобы он ей позвонил; мы договорились о времени, но, когда Юля пришла домой и я ей сказала, что будет звонить о. Максимилиан, и он позвонил, она к телефону не подошла.