Артём Драбкин - Разведчики

В плен в этом бою не взяли ни единого человека…

Потом были уличные бои в Люблине, очень тяжелые и жестокие… Мы понесли большие потери, даже в ОЗПР, в пулеметных взводах осталось в строю меньше половины бойцов, но и немцам там досталось серьезно. Множество подбитых и сожженных немецких танков стояло на улицах города, а потери наших «Т-34» были на порядок ниже.

Опыт люблинских городских боев мне впоследствии очень пригодился в Берлине, когда пришлось командовать штурмовым отрядом…

Город брали мы, а когда в Люблин прибыло первое польское правительство Моравски-Осупко, то устроили торжественный парад, в котором участвовала только что введенная в Люблин 1-я польская дивизия имени Костюшко из Войска Польского, а мы как бы ни при чем… Польские батальоны шли парадным строем, а мы недоумевали: у них половина офицеров была из советских евреев, а солдаты в основном были русские ребята, с фамилиями, похожими на польские.

После Майданека вообще перестали брать в плен?

До осени пленных почти не было, по крайней мере в нашей дивизии.

Потом комдив отдал строгий новый приказ: «Пленных не трогать!», и снова все стало «по законам войны». В сорок третьем году, например, в плен не брали, «кончали» на месте. На передовой некому было конвоировать пленных, каждый боец был на счету, а зачастую просто некуда было конвоировать, так всех стреляли на месте. Как они нас в сорок первом году истребляли, так и мы их… Когда захватили плацдарм на Висле, то во второй траншее взяли несколько человек живыми в плен.

Но что с ними делать на плацдарме?.. Куда их девать?..

В сорок пятом году мне неоднократно приходилось участвовать в пленении больших групп немецких солдат и офицеров. В феврале 1945 года мы участвовали в блокировании «Цитадели» в Познани. Немцы, после того как оставили укрепленные форты вокруг «Цитадели», засели в крепости и оказывали упорное сопротивление. Кстати, в Познани была уйма «власовцев», которые знали, что их ждет, попадись они к нам живыми, и поэтому наличие «власовского контингента» еще больше цементировало немецкую оборону и в определенной мере влияло на высокий боевой дух гарнизона. Мои пулеметы находились в развалинах домов, в трехстах метрах от крепостных укреплений. Вынудили немцев массово сдаться в плен довольно оригинальным способом – нам рассказывали, наши инженерные части просто перекрыли трубы, по которым в «Цитадель» шла вода… Но до этого, 23 февраля, немцы ночью предприняли очередную попытку прорыва, и одна группа, численностью свыше восьмисот человек, прорвала окружение и вырвалась из города. Мне приказали посадить на машины роты «ДШК» дивизионную разведроту и автоматчиков, и поставили задачу: «Догнать, перекрыть пути отхода и обезвредить». Немцы двигались колонной, местность открытая. Мы быстро догнали их, машины с «ДШК» встали в линию, приготовились вести огонь на поражение и после нескольких очередей из «ДШК» поверх голов, колонна, без сопротивления и попытки атаковать, выкинула белый флаг. Разведчики пошли в гущу толпы сдавшихся немцев, собирать «трофеи»: пистолеты, часы, кольца, сами знаете…

С ними увязался один из штабных офицеров, начальник боепитания, который по своей инициативе примкнул к нам, когда ставили задачу на преследование прорвавшихся.

И когда начбоепит снимал часы с одного из пленных, в него сзади, в голову из пистолета выстрелил офицер-эсэсовец, видимо, законченный фанатик.

Все пленные шарахнулись в стороны и сами вытолкнули из своих рядов стрелявшего эсэсовца, которого мы расстреляли на месте. Других не тронули…

Говорят: «снаряд в одну воронку дважды не попадает». Это не так. В первые дни мая сорок пятого года произошел эпизод, один в один похожий на случай под Познанью.

Мы подошли к городу Бургу, от которого дорога, с двух сторон окруженная лесом, вела прямо к Эльбе. К нам навстречу выбежала немка и что-то кричит. Я приказываю: «Щукин, переведи, что ей надо?» А немка нам сообщает, что в лесу прячется группа немцев и «русских», и показала направление, куда они скрылись. Тогда многие разбитые подразделения вермахта или всякий сброд из разных частей пытались уйти за Эльбу, к американцам. Мы стали прочесывать лес, на который указала немка, и смогли незаметно подобраться вплотную к двум большим охотничьим домикам в лесу. Немцы нас заметили, когда мы уже окружили дома, и сразу поняли, что им через нас не прорваться, что мы их просто моментально скосим из пулеметов, и они, без сопротивления, выбросили в окно белое полотенце, мол, сдаемся. Они вышли, сложили оружие, и бойцы, как всегда, стали «шмонать трофеи». Во время обыска пленных вдруг один из сдавшихся, офицер, неожиданно вытащил пистолет и выстрелил в нашего ротного писаря Сильченко, убил первым же выстрелом наповал. Второй выстрел сделать мы ему не дали… Офицера убили на месте… И так мне было жалко Сильченко, такой хороший мужик был, и так нелепо погиб в самом конце войны… Рассортировали пленных, среди них было три летчика и человек восемь «власовцев». Я приказал отправить пленных в штаб дивизии, а мои бойцы порываются всех пострелять на месте. Я не дал убить пленных. Тогда мой взводный Вася Сагутовский мне говорит: «Ротный, дай мне их прикончить! Таких нельзя в живых оставлять!» Но я уперся и повторил приказ: «Без самосуда! Всех пленных живыми доставить в штаб!» И до сих пор не могу себе простить, и сейчас жалею, ну зачем я их тогда в живых оставил? Надо было всех этих сволочей там же в лесу расстрелять, свои бойцы не выдали бы меня «особистам»…

Но вот к кому мы почти не испытывали злобы, так это к «фольксштурмистам», добровольно сдающимся в плен. Когда шли к Берлину, то километров двадцать мы двигались в полной тишине, как будто и войны уже нет. Смотрим, впереди лес, а там куча народа, человек пятьсот, «фольксштурмисты», старики и подростки. Они вышли из леса с поднятым белым флагом, мы начали принимать их в плен, и в эти минуты я не чувствовал ненависти к ним. Мне их было просто по-человечески жалко…

Иногда к нам в плен попадали ярые и матерые кадровые вояки.

На такого посмотришь, и сразу понятно становилось, почему вермахт до Москвы дошел. Бойцы настоящие, серьезные, хоть куда… Даже когда таких расстреливали после боя, они держались стойко и не просили о пощаде… Взяли как-то майора, командира немецкого батальона. На допросе он вел себя очень солидно, а потом нам прямо в лицо заявил (примерный перевод его слов я вам сейчас приведу): «Вы русские только врать умеете. Гебельс брехло, а ваша пропаганда еще хуже. Вы в своих листовках писали, что мой полк полностью уничтожен в окружении, а я почти двести человек из своего батальона вывел из вашего тыла». Мы его покормили, потом немец сел в сторонке, ждет, пока его в штаб дивизии отправят. Сагутовский к нему подошел и забрал у немца-комбата часы на цепочке. Немец бровью не повел, только спокойно сказал: «Противоударные»…