Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

В первые же дни войны, когда хлынул поток раненых, выяснилось, что у нас мало хирургов-челюстников. А челюстных ранений было очень много. И вот в таких условиях и на таких раненых, как я, опытные врачи давали практические уроки своим молодым коллегам. Прочищая мне рот, врач демонстрировал, как надо ставить шины и как надо их правильно натягивать. Потом похвалил меня за выдержку и терпение, но, само собой, ликования в моей душе эта похвала не вызвала.

Челюсть срасталась не быстро, но правильно. Открылся наконец левый глаз. Мне заменили дощечку во рту, поставили «модный» беленький шланг, заменили воронку. Пищу я принимал жидкую — молоко, бульон, манную кашу. Когда я понял, что мое лечение теперь в основном зависит от моего терпения и способности ждать, мне стало тоскливо. Впервые я почувствовал, что смертельно надоело сосать кашу через трубку, ходить с дощечкой во рту и не иметь возможности разговаривать. Потом я понял, что в самом этом недовольстве был самый верный признак моего выздоровления, но так уж мы устроены, что стоит только нам избавиться от самых мучительных тревог и раздумий, как мы уже перестаем видеть в этом благосклонность судьбы и мысленно отвечаем ей черной неблагодарностью. Впоследствии, когда все пережитое уже стало прошлым, я не раз думал о том, как благодаря стечению счастливых обстоятельств я не только остался жив и вполне работоспособен, но и сохранил свои естественные природные черты вместо той кровавой лепешки, в которую июльской ночью превратилось мое лицо.

Мудрыми мы, однако, становимся спустя некоторое время. А тогда, в госпитале, с гипсовой шапочкой на голове, туго натянутым под подбородком жгутом и дощечкой во рту я наливался черной меланхолией. Когда открылся мой левый глаз и обзор окружающего меня мира увеличился ровно на сто процентов, я почувствовал себя богачом. Это был мой праздник, который стоило отметить.

У меня осталось немного денег, которые в тех условиях мне было трудно реализовать, поэтому я упросил сестру нашей палаты купить мне бутылку вина. Она долго отказывалась, но в конце концов согласилась со словами: «Учитывая ваше образцовое поведение и ранение». Вскоре я держал в руках бутылку густого кагора. От кого-то где-то я слышал, что кагор — лечебное вино и что в отдельных [31] случаях его рекомендуют даже детям. Это соображение полностью освободило меня от какой-либо моральной ответственности перед медициной — я стал смотреть на драгоценную бутылку как на патентованное медицинское средство. Выбрав удачный момент, я приспособил воронку с такой сноровкой, какую сам от себя не ожидал, и пропустил несколько первых целительных капель. Очень скоро я убедился в том, что густой кагор проходит через шланг гораздо лучше, чем жидкая манная каша. Стало повеселее. Процедура переливания кагора из бутылки в воронку оказалась совсем не трудной. Дело было под вечер, большая часть медперсонала разошлась по домам, и я полностью отдался самолечению. И вдруг интуитивно почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Смотрел солдат, у которого снесло нижнюю часть лица. В палате в те минуты мы были с ним вдвоем: остальные наши соседи разбрелись кто куда. Он смотрел на меня в упор, не мигая и не отрывая глаз.

Я взял свой кагор и подошел к его койке. Без карандаша и бумаги, без жестов и слов мы отлично понимали друг друга. Солдат принял соответствующую позу, лег на подушку, а я влил кагор в то место, где, по моим предположениям, должен был находиться рот. Сколько кагора попало солдату — сказать трудно, но он был доволен. Да и мне было приятно, что я — единственный, кто смог этому парню хоть как-то скрасить несколько минут тяжелой, однообразной госпитальной жизни…

В конце июля война приблизилась к Днепропетровску. Резко увеличился приток раненых. Началась эвакуация тех, кто уже получил первую помощь и прошел начальный курс лечения. Долечиваться они должны были в глубинных тыловых городах на востоке страны. Фронт приближался, и меня вместе с партией раненых эвакуировали в один из госпиталей Ростова-на-Дону. Расположен был госпиталь на улице Энгельса напротив зеленого красивого парка. Там в госпитале я встретил знакомого летчика, который рассказал мне о гибели моих товарищей по Качинскому училищу летчиков Никутова и Фаренюка. Здесь, в Ростове, было много раненых командиров всех родов войск, и потому шли нескончаемые разговоры о положении на фронтах. Уровень размышлений и понимания происходящих событий здесь был несколько иной, чем, скажем, в кировоградском госпитале, где большинство раненых были из рядового и сержантского состава. Но именно потому, что все происходящее понималось здесь глубже, разговоры были более тяжелые, [32] чем в кировоградском госпитале. И хотя каждый командир придерживался своего мнения о причинах наших неудач, общим у всех было понимание того, что нужно быстрее возвращаться в строй и продолжать воевать. Новое для меня в этих разговорах заключалось в том, что многие командиры рассудительно и критично оценивали наши фронтовые дела, хотя шел всего лишь второй месяц войны. Фронт учит быстро…

По наблюдениям врачей, челюсть моя приращивалась нормально, но жгута не снимали, дощечки не убирали, и гипсовая шапочка по-прежнему украшала мою голову. Врачи не торопились. Бывали случаи, когда из-за преждевременного освобождения от жгута и прочих приспособлений плохо сросшаяся челюсть просто-напросто отваливалась, и весь мучительный процесс надо было начинать заново. Я терпеливо ждал своего часа.

Время тянулось медленно, память настойчиво возвращала к прошлому, пережитому, к довоенным временам, к родным и близким.

…Детство мое прошло на Волге, в Саратове, где я родился и рос. В голодный 1921 год с трудом выжил. Я был тогда школьником, а школьников кормили при школах. Мы носили с собой не только тетради и книги, но и — обязательно! — котелок и ложку. Получали немного рисовой каши, хлеба и какао. Я съедал свою норму только наполовину, а остальное приносил домой. Взрослым прокормиться было труднее. Помню разъезжавшие по городу повозки с трупами людей, умерших от голода.

Учиться было тяжело. Среди учителей попадались и случайные люди, Географию, например, нам преподавал бывший помещик, изгнанный из своей усадьбы. Обычно, придя в класс, он снимал меховую шубу, вешал ее на стул и начинал рассказывать о русско-японской войне и об эскадре Рожественского. Пожалуй, только это я и усвоил из курса географии. Но были и молодые преподаватели-энтузиасты, которые понимали, что мы — первое поколение новой советской России, то поколение, ради которого велась тяжелая борьба со старым строем, и именно этим преподавателям мы обязаны развитием нашего мировоззрения.