Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

В июле к нам прибыло пополнение из Чугуевского и Батайского авиационных училищ. На своих довольно поношенных истребителях прилетели летчики Кулев, Балашов, Демидов, Маресьев, Соломатин, Вишняков, Мартынов, Скотной и другие. Все они были опытными инструкторами с прекрасной техникой пилотирования, и теперь им предстояло приобщиться к боевой деятельности. Их старенькие, в заплатах, «ишачки» выглядели более чем скромно, но в руках таких опытных летчиков они оказались грозным оружием. Наша истребительная группа в июле стала полком, а Николай Баранов — его командиром, прибывшие летчики — костяком. Всех нас связала крепкая боевая дружба — самый трудный период войны предстояло провоевать вместе.

Обстановка на нашем направлении тем временем резко осложнилась. Немцы взяли Умань. Тяжелые бои шли под Одессой. В те дни к нам на аэродром прибыл полковник В. А. Судец — командир смешанной авиационной группы, в состав которой входил наш полк. В. А. Судец информировал нас об обстановке и потребовал повысить напряжение в боевой работе. В районе Умани противник сосредоточил крупные силы, в том числе — большую танковую группировку. Ясно было, что с этого направления немцы готовятся развивать дальнейшее наступление на восток. Сложные задачи были поставлены бомбардировщикам. Днем и ночью интенсивными вылетами бомбардировщики должны были уничтожать танковую группировку противника. Наш полк должен был обеспечить прикрытие ДБ-Зф.

Начались тяжелые дни. ДБ-Зф несли потери. Мы тоже в течение нескольких дней боев потеряли многих летчиков. Погиб мой товарищ — лейтенант Вербовский, высокий, красивый парень атлетического сложения, прекрасный летчик. [22] Я в том вылете не участвовал. Вернувшиеся экипажи ДБ-Зф рассказывали, что до цели они дошли благополучно, но на подходе к заданному району их встретила большая группа немецких истребителей. Наши И-16, которых было гораздо меньше, чем немцев, завязали бой. Это позволило ДБ-Зф нанести удар и сравнительно благополучно оторваться от противника на обратном пути. Один из летчиков нашего полка сказал мне, что видел, как сожгли машину Вербовского. Больше о своем друге мне ничего не удалось выяснить.

В ночь на 13 июля я дежурил в ожидании сигнала на вылет. После гибели Вербовского у нас опять стала ощущаться нехватка летчиков-истребителей, которые могли бы летать по ночам. Между тем противник усилил ночные налеты: бомбил железнодорожные станции, и это, в частности, означало, что полковник Судец не обманулся в намерениях гитлеровцев развивать дальнейшее наступление из района Умани. Мне теперь часто приходилось патрулировать ночью, и я стал чувствовать себя в ночных полетах вполне уверенно.

Около полуночи — с 12 на 13 июля — я принял сигнал на вылет. Уже сидя в кабине, я узнал, что на станцию Шестаковка был сделан налет группой «Хейнкелей-111». «Хейнкели» зажгли элеватор, встали в круг, и теперь стрелки из пулеметов расстреливали людей, которые пытались потушить пожар. Надо было поторапливаться. Вслед за мной, минут через десять — пятнадцать, должен был взлететь еще один истребитель.

Набрав высоту, я взял курс на юго-запад. Ночь была темная, безлунная. В такую ночь трудно ориентироваться и еще труднее отыскивать вражеские самолеты. Вскоре по курсу я увидел зарево — это горел элеватор на станции Шестаковка. Подошел ближе. Хорошо видны вагоны, мечущиеся фигурки людей. Перед глазами результат недавнего налета «хейнкелей», но бомбардировщиков уже нет. Ушли. Что можно сделать на этом пожарище? Спасут ли хлеб?

Некоторое время я патрулировал над станцией. Пожар не стихал. Сильный ветер раздувал пламя — старания людей были безуспешными.

Я не имел четкою представления о том, где находится передний край. Решил пройти от станции на запад, к линии фронта, в надежде встретить вражеские самолеты. В темноте у меня было ощущение полной изолированности. Но я быстро убедился в том, что это ощущение обманчиво. Увидеть меня с земли было, конечно, трудно, но зато звук [23] мотора был отчетливо слышен. Минуты через три я увидел вверху справа от себя несколько разрывов зенитных снарядов. Резким маневром я вышел из зоны обстрела прежде, чем раздался еще один залп, и уже считал себя в безопасности, как вдруг в нос мне ударил запах горелой резины. Через несколько секунд в кабину стал просачиваться едкий дым. Двигатель работал, но давал перебоя. Значит, все-таки меня задело… «Без паники… Двигатель еще тянет… Курс — девяносто».

Скомандовав себе таким образом, я попытался, прислушиваясь к работающему двигателю, определить серьезность повреждения.

Двигатель тянул, и это успокаивало. Так, слева — зарево. Значит, я прохожу траверз Шестаковки. Иду несколько южнее. Теперь надо продержаться на курсе всего несколько минут, и, может быть, мне удастся добраться до своего аэродрома. Я уже понял, что в темноте неудачно оказался над районам сосредоточения вражеских войск — уж больно густо били зенитки. Двигатель все чаще дает перебои. Периодически сбоку вылетает сноп искр. Далеко ли до аэродрома? В темноте вижу отблеск рельсов железной дороги. Стараюсь не упускать их из виду — это хороший ориентир.

Совсем трудно становится дышать. Приборов не вижу и ощущения испытываю незнакомые, странные. Словно я не в самолете, а во сне. Потом, вспоминая этот полет, понял, что тогда, в кабине, я просто-напросто надышался гари и, вероятно, угорел. Внезапно слева вижу огни и контуры какого-то строения. Строение массивное, темное, контуры смазаны. Подсознательно понимаю, что прыгать нельзя — высота мала. Двигатель перестает работать. Удар, треск, резкая боль…

Провал в сознания…

Последующее запомнилось отрывочно. Очевидно, я на какое-то время приходил в себя, потом снова терял сознание.

Самолет был перевернут. В кабине горела подсветка. Я лежал в замысловатой позе и видел свои руки. Я смотрел на них так, как смотрят на предметы знакомые, но не имеющие к тебе прямого отношения. Дышать мешала кровь во рту и осколки зубов. Совершенно отчетливо возникла мысль, что самолет может взорваться. Каким-то образом я выполз из кабины. Как — не помню. Помню успокоение, [24] когда увидел свой И-16 с расстояния нескольких десятков шагов. Запомнил силуэты людей, непроходящую тошнотворную гарь, запах горелой резины. Потом — какая-то комната. Пустой и высокий потолок, и на нем колеблющаяся тень от свечки. А над самыми моими глазами — лицо человека, напряженное и озабоченное. И понимание: человек что-то делает со мной и что-то мне говорит, не глядя в глаза, а глядя куда-то ниже — в рот, что ли? Потом все заглушила резкая боль в затылке, и я снова в беспамятстве. Но это, вероятно, ненадолго, потому что едва я открыл глаза — снова вижу лицо, потолок, тень от свечи.