Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

Первый боевой вылет, который я произвел к вечеру 22 июня, запомнился мне каким-то особым, ранее неизвестным напряжением в воздухе. Я ощущал некоторую скованность, чего никогда не испытывал раньше. Потом это прошло. Во всем сказывалось отсутствие боевого опыта. Радиосвязи в воздухе не было, на земле мы тоже не получали достаточной информации. В воздухе полагаться приходилось только на себя — на свое умение, свои ощущения. Но ни в первый, ни во второй день никому из нас так и не пришлось вести воздушный бой с противником — встреча не состоялась.

Отсутствие налаженной связи и четкого управления было большой нашей бедой. Прилетишь иногда после патрулирования, начальник штаба говорит: «Имеются данные о том, что немецкие танки подходят к Умани. Надо слетать, уточнить…» Иногда, на твое счастье, быстро приходила поправка: оказывается, немецкие танки уже прошли Умань и пойди ты туда — стал бы довольно легкой добычей вражеских истребителей. Самые точные сведения, как правило, поступали от летчиков, вернувшихся с боевого задания. Данные воздушной разведки в тот период являлись наиболее достоверными.

Чаще всего в те первые дни мы прикрывали железнодорожный узел Хировка — Знаменка, непрерывно сменяя друг друга. На этих станциях скопилось много эшелонов с техникой, воинскими частями, эвакуированным гражданским населением. Гитлеровцы пытались вывести эти станции из строя.

Первая встреча с противником у меня произошла неожиданно. И совсем не так, как я себе это представлял на земле. Патрулируя парой над Знаменкой, я вел наблюдение за воздухом, станцией, но противника нигде не видел. Обстановка в воздухе была спокойной, и я некоторое время следил за станцией. В какой-то момент посмотрел вверх и вдруг буквально над собой увидел черный крест на желтом фоне плоскости. Надо мной шел двухмоторный немецкий разведчик.

Я начал маневрировать. Мой ведомый держался несколько в стороне. Я зашел снизу сзади и с близкой дистанции открыл огонь. Очередь длинная. Запах пороховых газов ударил в нос. Во рту сразу пересохло. Увидел попадания в центроплан [16] самолета и в правый двигатель. От вражеского разведчика потянулся пульсирующий шлейф черного дыма. Нет большей радости, чем видеть в бою, что противник уязвим! Можно сколько угодно рисовать в своем воображении картины боя и готовить себя к бою, но все это ничто по сравнению с тем ощущением счастья, когда ты видишь тобой поверженного врага. Только что, самое большее — полминуты назад, это была грозная боевая машина и вражеские летчики, управляющие ею, с нагловатой уверенностью чувствовали себя хозяевами в чужом небе. Но вот ты подошел, дал длинную очередь — и это уже не машина. Это — горящий кусок металла, который сейчас испытывает только гибельную силу земного притяжения. Обыкновенный металлический гроб, еще сохраняющий контуры самолета, но тем не менее уже гроб! И в нем сейчас отсчитывают последние мгновенья жизни фашисты, которые минуту назад считали себя сверхлюдьми. Удивителен мгновенный переход, с которым боевая машина превращается в обыкновенный кусок металла!

Правда, одно обстоятельство все же несколько подпортило мне эту радость. Это обстоятельство — мой верный «ишачок». Уже в этой первой и довольно легкой победе я увидел все слабые стороны своей машины. И нехватку скорости, и, что тоже очень важно, слишком малую огневую мощь. Двумя обыкновенными пулеметами завалить двухмоторный разведчик оказалось нелегко. Чтобы добить его окончательно, пришлось подключиться моему ведомому. Он добавил горящему «Дорнье» несколько очередей, прежде чем вражеская машина стала неуправляемой.

Но эти размышления были после. На земле. А в воздухе — упоение. Радость победы. Завалили гада! Остатки «Дорнье» горели на земле, а мы с ведомым ликовали.

Но когда после посадки я докладывал о проведенном бое Баранову, сама собой появилась сдержанность, и доклад прошел суховато… Баранов, однако, тепло меня поздравил: «Удачи тебе, Борис!» Мне, конечно, пришлось еще не раз подробно рассказывать об этом бое товарищам, но, чем больше я думал о сбитом «Дорнье», тем меньше радости доставляла мне эта победа. На земле пришло трезвое отношение к происшедшему, и вскоре я уже не мог обманываться в истинной цене этой удачи. Мне попался слишком самоуверенный и неосмотрительный враг. Поэтому он и позволил сбить себя с первой атаки. А ведь мой-то «ишак» скорости не прибавит… И вооружение останется прежним… В общем, обольщаться не следовало. Необходимо было изучать тактику [17] врага, его технику. Необходимо было знать уязвимые места вражеских машин. Таких знаний, которые в дальнейшем стали во всех боевых полках обязательными, элементарными и необходимыми, в первые дни войны мы тоже не имели.

Характер наших боевых вылетов изменился к началу июля. Если в первую неделю войны мы в основном несли дежурство и прикрывали железнодорожные узлы и станции, то к началу июля нас все чаще стали использовать для ведения воздушной разведки, в которой так нуждалось командование. В дальнейшем мне очень много приходилось летать на разведку, и каждый такой вылет имел четко поставленную задачу. То надо было выявить сосредоточение моторизованных или танковых групп противника, то наличие авиационных сил на том или ином вражеском аэродроме, то надо было подтвердить сведения, которыми командование располагало из других источников, то найти свои войска, то уточнить линию фронта на том или ином конкретном участке боевых действий и многое другое. Но что бы ни говорилось воздушному разведчику перед вылетом — это, как правило, была конкретная задача.

Когда война приняла профессионально четкий, я бы сказал, упорядоченный характер, такими же четкими стали и задания на воздушную разведку. А в начале войны все задачи на разведвылет формулировались одинаково: узнать, где противник, где свои. Другими словами, любая информация о продвижении немцев была в те дни ценными разведданными, причем наиболее достоверными, потому что только летчик мог в короткий промежуток времени увидеть с воздуха противника и оперативно донести об этом командованию. Поэтому в те дни наши истребители часто просматривали тылы врага на глубину до ста километров.

Кроме этой работы нам нередко поручали сопровождать группы наших бомбардировщиков ДБ-Зф. Это была ответственная и трудная задача, потому что мы не имели нужного количества сил для надежного прикрытия ДБ-Зф. К тому же радиус действия дальнего бомбардировщика намного перекрывал возможности истребителей сопровождения, поэтому мы могли сопровождать ДБ-Зф на сравнительно коротком отрезке маршрута. Дальше они продолжали полет без сопровождения и, конечно, несли большие потери.