Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

Да, сейчас я, конечно, многое вижу не так, как видел в начале сорок первого года, многое вижу с позиций человека, знающего неизмеримо больше того, что знал в сорок первом году двадцатисемилетний старший лейтенант Еремин, помощник командира эскадрильи. И те дни в канун войны вспоминаю с какой-то тяжестью. Слишком много существовало [9] необъясненных трудностей, и потому то, что задумывалось для пользы дела, не всегда достигало цели. А времени-то было очень мало…

Весной сорок первого года интенсивность полетов повысилась, личные невзгоды понемногу отступили на второй план. Пригород, возле которого располагался наш аэродром, утопал в белом цвету. Цвели абрикосы, вишни. Начинали цвести яблони. Буйно зеленела молодая сочная трава. Сады наполнились густым хмельным ароматом. Невиданная сила исходила из щедрой украинской природы. В Европе по-прежнему бушевала война. Гитлеровцы проглатывали одно государство за другим. На наше удивление, очень быстро пала Франция. Отчаянно сопротивлялась Англия, охраняя свой остров морскими и военно-воздушными силами. Разговоры о войне в семьях, в авиагородке, друг с другом все больше и больше занимали наше внимание. Мы обсуждали воздушные схватки, которые вели английские и германские летчики. По той очень скромной информации, которая была нам доступна, мы пытались определить соотношение сил, особенности боевой авиационной техники и, конечно, роль авиации в целом в той крупной войне, которая уже охватила Западную Европу. Подсознательно мы, конечно, пытались оценить и свои возможности, потому что в массе своей были охвачены предчувствием: схватки с фашизмом нам скорее всего не миновать. Но и понимая это, особой тревоги не испытывали. Во всяком случае, я не помню, чтобы кто-нибудь из моих друзей тех лет в разговоре о возможной войне с Германией выражал бы глубокие опасения. Мы были уверены в своих силах. В канун войны мы жили полноценно и радостно, и военные тревоги, как нам казалось, были еще далеко.

На воскресные дни летчиков — в определенном количестве — обычно отпускали из лагерей домой. Я позволял себе вставать позднее. В большом доме, населенном семьями личного состава, по воскресеньям с утра начиналась праздничная суета. Я слышал за стеной радостные крики детей, деловые приветствия и переговоры жен, кухонную возню женщин. Дом наполнялся запахами еды, шутками, музыкой, смехом — крики, скандалы и ссоры случались редко. Воскресенье — это святой семейный день. Отцы дома, и потому каждая семья стремилась превратить этот день в праздник и провести его как можно лучше. [10]

Когда воскресными утрами наш дом на всех этажах наполнялся гомоном, я в своей комнате чувствовал себя как в заповеднике. Мне некуда было спешить, и я с удовольствием пользовался теми немногими привилегиями, которые холостяцкая жизнь имеет перед жизнью семейной. К тому же я всегда мог провести несколько приятных часов в семейном кругу моих друзей или наоборот — в зависимости от настроения, примкнуть к тем, кто, подобно мне, не торопился обзаводиться семьями.

С Барановым, Чупиковым, Безуглым, Ботяновским и некоторыми другими летчиками я подружился еще на Каче, где все мы, имевшие раньше разные специальности, переучивались на летчиков-истребителей. Получив назначения в 160-й резервный авиаполк, мы впоследствии еще больше сдружились. К тому же и Николай Баранов, и Павел Чупиков, и Семен Ботяновский так же, как и я, прежде служили на Дальнем Востоке и в истребительную авиацию пришли не сразу, а после того, как прослужили в армии несколько лет и осознали свое желание — я бы даже сказал, призвание — стать летчиками-истребителями. Чупиков, например, на Дальнем Востоке служил в должности инженера полка, был награжден орденом Красной Звезды — казалось бы, жизнь его вполне определилась, однако желание стать летчиком и начать все заново оказалось сильнее. Подобные переходы людей разных авиационных специальностей на летную работу в те годы не были редкостью. В Каче параллельно с нами переучивалась другая группа, в составе которой находился Александр Покрышкин. Он начинал свою долгую жизнь в авиации техником, что, как известно, впоследствии не только не помешало, но и помогло ему стать одним из лучших боевых летчиков страны.

…Воскресенье, 22 июня. Ранним утром я проснулся от суеты, поднявшейся в доме, но чем-то эта суета отличалась от той, обычной воскресной, к которой уже привык. Со сна я не сразу сообразил, чем именно, пока не уловил нотки какой-то тревоги. Не было привычной беззаботности, меньше было слышно детских голосов. Зато отовсюду доносились встревоженные разговоры взрослых. Само движение на этажах, хлопанье дверей, разговоры, доносившиеся в открытое окно с улицы, — все это говорило, что не только наш дом, но как будто весь авиагородок охвачен каким-то единый тревожным состоянием. Каким?..

Пока я приводил себя в порядок — появился посыльный, С этого момента моя жизнь резко изменилась.

Я выбежал на улицу и увидел, как торопливо выбегают [11] военные из других домов. Это чем-то напоминало учебную тревогу, но обмануть себя было трудно: вслед за военными на улицу выбегали дети, жены, служащие — как будто от этого первого, побудительного движения еще что-то могло измениться, проясниться, рассеяться… Но уже мгновенно возникла незримая стена между теми, кто носил военную форму, и всеми остальными, хотя еще накануне, субботним вечером, все вместе они были чем-то единым и составляли население авиагородка. Но сейчас, в эти утренние часы наступившего воскресенья, уже не было единого ритма жизни и не было общих дел. Все военные точно знали, куда им надлежит прибыть как можно скорее, остальные же были лишены этой определенности и выскакивали на улицу без всякой конкретной цели, подталкиваемые лишь общим состоянием тревоги. Над всеми, как внезапная огромная туча, от которой некуда убежать и негде укрыться, нависло одно короткое слово «война».

Я бежал с нехитрой амуницией на аэродром, видел всполошившихся людей, видел все те же любимые мной деревья в цвету, свежую зелень, но воспринимал это отчужденно. Мне некогда было разбираться в своем душевном состоянии. Какие-то разрозненные мысли мелькали: неужели пропал отпуск? Какие-то отрывочные вопросы я слышал: «А как быть с семьями?» Смутно думалось о том, что на войну лучше идти холостяком — вот я, мобильный, ничем не связанный, у меня нет этих проблем… Что-то шевелилось в подсознании, но недомысливалось до конца: сейчас появятся такие проблемы и в таком количестве, что рядом с этил все известные и пережитые перемены, перестройки и перетряски просто нельзя принимать во внимание. Но все это были мысли не о тех реальных проблемах, которые принесла война. Тех проблем я себе еще просто не представлял. В утренние часы 22 июня я и мои товарищи не совсем и не все понимали в должной мере и действовали чисто автоматически.