Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Нет, не буду углубляться в это. Личная жизнь есть личная, моя. Она никого не касается.

Теперь Юна уже нет в живых. Я была на его похоронах и с печалью думала об этой странной, несостоявшейся судьбе. Впрочем, я таких судеб знаю немало. Блистательные студенты, на которых возлагались большие надежды, гасли, терялись. То ли тогдашний кинематограф их не принимал, то ли им не хватало среды, энергии, внутренней силы.

Остальные ребята у нас были какие-то средние – и не бездарные, и не талантливые. Имею в виду тех, кто остался и доучился. Очень много народу отсеялось по разным причинам. Кто не проявил себя, кто не справился с нагрузками, а несколько человек отчислили со скандалом по так называемым «бытовым» статьям. Например, один оказался двоеженцем. О нём даже был большой фельетон, кажется, в «Комсомолке». Другой напился и попал в милицию. Причем не просто напился, а залез в грузовик с бетоном и заснул. Его с трудом оттуда достали – чуть ли не вырубать пришлось.

Короче, зачислили на курс двадцать пять человек, а окончили институт девять.

Из этих оставшихся сценаристами в полном смысле слова не стал никто. И я в том числе. У нескольких человек снято по одному-два фильма, прошедших незаметно. Большинство пошли работать редакторами на киностудии. Другие перебивались случайными заработками – заключали договора, которые потом расторгались на втором-третьем варианте. Дорабатывали чужие сценарии, пописывали в газетах.

Впрочем, есть один человек, который регулярно пишет сценарии и так же регулярно получает за них первые премии на различных конкурсах. Но большинство этих сценариев не поставлено. На мой взгляд, он очень талантлив. Просто не пробивной человек. И вдобавок живет в Саратове, а чтобы стать действующим сценаристом, надо жить в Москве или в Питере, в крайнем случае в Екатеринбурге – там, где есть студии художественных фильмов. В Саратове же только документальная. Юра Чибряков, о котором я говорю, много работал в документальном кино, много и успешно. В том числе и как режиссер. Мне кажется, несмотря на возраст, он себя еще проявит. Я надеюсь.

В институте существовало научное студенческое общество. Никакой наукой оно не занималось и вообще было сплошной фикцией, но, вероятно, нужно было время от времени отчитываться о проделанной работе. Поэтому однажды решили организовать конференцию, посвященную Китаю, с которым мы тогда очень дружили.

Доклады распределяли волевым порядком. Я училась на третьем курсе. Меня вызвали в комитет комсомола и поручили сделать сообщение о китайской литературе. Честно говоря, в китайской литературе я разбиралась примерно как в китайской грамоте. Но отказываться от поручений не было принято, и я отправилась в библиотеку.

Может, не там искала, но сведения, которые удалось найти, были довольно скупы. Поэтому я так обрадовалась, когда мне попалась в одном журнале небольшая заметка о творчестве поэта Ху Фына. Она была живо написана и заканчивалась переведенным на русский язык четверостишием, посвященным Маяковскому. Что-то вроде: «Маяковский, брат мой, протяни мне на дружбу руку»… и тому подобное.

Я добросовестно переписала в ученическую тетрадь всё, что удалось отыскать. Почему-то не оказалось с собой ручки, и записи пришлось делать карандашом.

На конференции царили тоска и скука. Я честно отбарабанила сообщение, но поскольку литература – дело более живое и доступное, чем, скажем, промышленность или государственное устройство, то я имела некоторый успех, который недорого стоил. Потом о конференции все благополучно забыли, и жизнь потекла своим чередом.

Начались каникулы.

Я собиралась уезжать и с утра отправилась на вокзал покупать билет. Отстояв положенное и получив желаемое, счастливая, вернулась домой. Но там меня поджидало неожиданное в лице пожилого институтского курьера, провонявшего всю нашу коммунальную квартиру чудовищным самосадом. Оказалось, он ждет меня уже несколько часов, меня велено немедленно доставить в институт, для чего выделена даже директорская машина, которая стоит во дворе тоже уже несколько часов.

Спешка была столь велика, соседи столь взволнованы, что мне даже не удалось переодеться, и я, как была, в сарафане и стоптанных босоножках отправилась в институт, теряясь в догадках, зачем и кому понадобилась так срочно.

Не успела я ступить на первую ступеньку лестницы, ведущей к кабинету ректора, как сверху раздался возглас: «Голубкина приехала!» Кто-то подхватил его и передал дальше. И пошло греметь по всему институту: «Голубкина приехала!», как будто я была важным гостем, который решил осчастливить всех своим приездом.

В кабинете тогдашнего ректора Николая Алексеевича Лебедева, куда меня проводил добросовестный курьер, толпилось много народу. Я успела заметить только проректора профессора Генику: он без пиджака, в рубашке, рукава которой выше локтя были схвачены резинками, рылся в подшивках газет.

Когда я вошла, все повернули голову в мою сторону и замолчали.

– Так, – сказал Геника. – Объявилась. И где вы всё это время пребывали?

– За билетом на вокзале стояла, – ответила я, ничего не понимая. – На практику собираюсь.

– Вы делали доклад о китайской литературе? – спросил Лебедев.

– О какой литературе?

Это событие совершенно выпало из моей памяти.

– На конференции НСО.

Тут я вспомнила – и почему-то испугалась.

– Мне комитет комсомола поручил, – на всякий случай стала я оправдываться.

– А где вы материалы брали? – вмешался Геника.

– В библиотеке. Книгу читала о китайской литературе. Журналы всякие.

– А про поэта Ху Фына?

– В «Новом мире».

Они переглянулись.

– В каком номере, помните?

Я назвала, память была хорошая.

И тут, наконец, всё разъяснилось.

Оказывается, журнал «Искусство кино» опубликовал на последней странице маленькую заметку «В научном студенческом обществе ВГИКа». А так как о промышленности и государственном устройстве много не напишешь, то большую часть этого сообщения составляла цитата из моего доклада, заканчивающаяся стихами Ху Фына.

Ни в репортаже, ни в цитате не было ничего крамольного, но дело в том, что за время, прошедшее со дня конференции (март) до публикации в «Искусстве кино» (май), в Китае развернулось движение под названием «Пусть расцветают все цветы». За столь доброжелательно поэтическим названием скрывалась очередная идеологическая кампания, и злополучный Ху Фын оказался главным критикуемым. Врагом номер один.

В результате китайцы прислали ноту нашему правительству, мол, в то время как мы боремся с неверным уклоном, вы восхваляете нашего идеологического противника.

По этому поводу созвали совещание в ЦК, куда мы немедленно едем держать ответ. Прямо сейчас. В Центральный Комитет партии. Мы – это Лебедев, Геника и я.