Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Мы встречали его на аэродроме. Из Ленинграда прилетел тогдашний мой возлюбленный, на тот момент почти муж, Толя Вехотко. Мы сидели в автобусе около гроба, держась за руки. Я и сейчас благодарна ему за тот приезд и поддержку, хотя давно потеряла его из виду. Но тогда это было очень важно.

Прощание проходило в Доме литераторов. Народу было много. В какой-то момент я подняла глаза и увидела на хорах Роберта Рождественского и, кажется, Евтушенко. Они стояли, облокотившись на перила, и смотрели вниз. Никогда не забуду отрешенную печаль в их глазах.

Ко мне бесконечно подходили какие-то женщины, большей частью пожилые, или казавшиеся мне такими.

– Вы дочь Владимира Александровича? Как похожа!

Я понимала – это папины поклонницы. Или возлюбленные. Многие плакали, но как-то светло и нежно. Папа умел расставаться, оставляя по себе высокую память. В стороне стояла моя мама – одна из них, но прошедшая через всю его жизнь.

Было много речей. Я их не запомнила.

Хоронили на Новодевичьем кладбище, в старой части. Сейчас вокруг много могил, почему-то всё больше генералы. Тогда, помнится, было довольно пустынно.

Через несколько лет усилиями Елены Леонидовны поставили памятник – серый камень, на котором высечен его профиль, – работы Эрнста Неизвестного.

Все эти годы, прошедшие со дня папиной смерти, 5 июня мы приходим к этой могиле. Сначала нас собиралось очень много, потом всё меньше. А теперь только я со своими детьми и внуками и сын моей покойной сестры Маши с женой и дочкой.

Может быть, когда меня не станет, традиция эта закончится. Но это, наверное, не так уж важно. Останутся его стихи и поэмы. Останутся замечательные книги Натальи Громовой «Узел», «Все в чужое глядят окно», где папа – одно из главных действующих лиц. Такая незаурядная жизнь, такая личность не может пропасть бесследно. Я в этом уверена.

Из первой редакции поэмы Владимира Луговского «Алайский рынок».

В том же 1957 году я окончила институт.

Когда еще готовилась к защите диплома, Габрилович взял меня в свою сценарную мастерскую при Центральной сценарной студии. Условия работы там были замечательные. Полгода платили довольно большую зарплату. За это время мы должны были написать сценарий или хотя бы развернутую заявку. Если киностудия, заинтересовавшись, заключала с автором договор, то полученные в мастерской деньги вычитались из аванса. Если же нет – их, думаю, просто списывали.

Я написала заявку о молодом человеке, вчерашнем школьнике, который поступил в актерское училище, не имея к этому призвания: просто не хотел расставаться с девушкой, в которую влюблен. Оказалось, что он очень талантлив, хотя долго не решался связать свою судьбу с театром и всё собирался бросить училище, особенно после того как девушка вышла замуж за другого человека.

Заявка почему-то многим нравилась. Я прочла ее на объединении молодых драматургов, которым руководил в то время Леонид Данилович Агранович. Он отнесся очень одобрительно и показал нескольким режиссерам, в том числе Михаилу Швейцеру. Швейцер собрался отнести заявку на «Мосфильм», чтобы там заключили договор со мной, имея в виду, что сам Швейцер будет ставить. Но тут вышло правительственное постановление о фильме Абуладзе и Чхеидзе «Чужие дети», который обвинялся в мелкотемье . На студии сказали, что мы со своим актерским училищем попадаем в этот разряд, и отказали.

Где-то в сентябре срок моего пребывания в мастерской закончился, и я оказалась без работы, без денег, без ясных перспектив. Распределения на нашем факультете во ВГИКе тогда не было. Надо было пробиваться самой.

Последнее полугодие в институте мы практически не учились – писали дипломный сценарий. Изредка приходили на консультации, посмотреть новые фильмы, просто пообщаться.

В это же время прошло знаменитое комсомольское собрание, на котором исключали двух, к тому времени, кажется, уже арестованных студентов сценарного факультета. Ребята дома записали на магнитофон довольно невинный капустник, прослушали и сразу стерли, но кто-то на следующее же утро донес, что некоторые шутки были непозволительно дерзкими. Об этой истории столько написано, что мне не хочется повторяться. Особенно выразительно недавно написала Наталья Рязанцева. Могу только прибавить, что на собрании выбрали комиссию, которая должна была писать письмо в ЦК. Разумеется, в защиту наших товарищей. Я вошла в ее состав. Но была допущена ошибка – за нас не проголосовали. Просто выкрикнули имена и подвели черту.

Вскоре нас стали вызывать по одному в комитет комсомола, где сидели незнакомые люди, так сказать, «в штатском». Меня спросили: «Вы собираетесь принять участие в написании письма?» Я ответила: «Конечно».

– А от чьего имени вы собираетесь его писать?

– От имени собрания, которое меня выбрало в эту комиссию.

– Но вас не выбирали. За вас не голосовали. Так что, получается, вы будете писать его от своего имени.

– Как это?

– А вот так. Подумайте хорошенько. Последствия могут быть самые неожиданные.

Я растерялась. Хоть и наступили новые времена, но страх жил во всех нас подспудно. Даже в тех, кто, как я, не сталкивался непосредственно с арестами и высылками.