Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Мама это тоже понимала, хотя и очень огорчилась. Она осталась в Сочи одна и вскоре, не выдержав одиночества, вернулась в Москву.

А я отправилась в Ленинград.

На вокзале меня встретил институтский приятель Витя Рабинович, отвез к себе, в комнату, которую снимал в коммуналке. Потом поехали на студию, к Фриже Гукасян – в то время главному редактору студии. Съемки начинались буквально на следующий день. В кино всё срочно. Вернее, может тянуться месяцами и годами, а потом – немедленно! Ни секундой позже! Мы сразу засели за работу.

Я каждый день ходила на студию, наблюдала за съемками. Впервые тогда непосредственно соприкоснулась с производством. Хотя это было, конечно, не похоже на съемки игровых картин. Снимали в основном документы, фотографии, иногда интервью с деятелями Красного Креста. Но всё равно очень интересно.

Один раз к нам в павильон зашел актер, поздоровался с Фрижей. «Здравствуй, Кеша», – ответила она. Когда ушел, пояснила: «Это Кеша Смоктуновский. Хороший актер, способный. Думаю, у него большое будущее». Мне тогда имя ничего не сказало, но запомнилось лицо его, необычное и привлекательное. Он подрабатывал на «Леннаучфильме», что-то озвучивал.

Я пробыла в Ленинграде довольно долго. Жила в гостинице, которую оплачивала студия. Много ходила по театрам, бывала в Доме кино. Перезнакомилась со множеством людей, новых и интересных для меня, в том числе со сценаристом Димой Гиппиусом, племянником знаменитой Зинаиды Гиппиус. В его старой петербургской квартире, сохранившей уют дореволюционного времени, был даже камин, который мы часто зажигали, потому что начались холода и я дико мёрзла в промозглом ленинградском воздухе в своем южном одеянии. Потом, впрочем, мама с оказией прислала мне дубленку, купленную на первый в моей жизни гонорар за «Красный Крест». У нас с Димой даже начался небольшой роман, который вскоре, впрочем, кончился. Когда я вернулась в Москву, мы некоторое время перезванивались и переписывались, потом всё само по себе заглохло.

Деньги за сценарий тоже закончились довольно быстро. И я приняла смелое, романтическое и дурацкое решение – завербовалась на Хабаровскую студию документальных фильмов. Списалась с ними, они подумали, ответили: «ну, приезжайте».

Надо было получить направление и оформить документы в Комитете по кинематографии. Я отправилась туда и в коридоре столкнулась с Доугеровым – начальником Сценарной студии, той, где я писала сценарий про актерское училище. «Что тут делаешь?» – удивился он. Я рассказала. «Ты дура наивная, – сказал Доугеров. – Куда ты попрешь за тридевять земель, девчонка, ничего еще не умеющая, не знающая? Пойдешь ко мне работать. У меня есть свободное место редактора. Завтра приходи оформляться».

Так решилась моя судьба.

На всю жизнь благодарна этому человеку, хотя потом потеряла его из виду, не знаю, что с ним стало.

Основная задача Студии заключалась в том, чтобы помогать со сценарными проблемами периферийным, в основном республиканским студиям. После многих лет сталинского «малокартинья» начался буйный расцвет кинематографии. Пришли молодые люди, которым было что сказать, которые хотели говорить и рвались к экрану. Но не хватало умений и опыта именно в кинодраматургии. Столичные сценаристы охотно шли на контакт, выезжали в республики. Оттуда тоже постоянно приезжали люди.

Я тогда очень подружилась с армянскими кинематографистами – главным редактором «Арменфильма» удивительным человеком Акопом Салахяном, редактором Левой Нерсесяном, режиссером Лаэртом Вагаршаном. Для меня открылся мир иной культуры, иной жизни.

Никогда не забуду одну сцену. Это было в гостинице или дома у кого-то из московских армян. Акоп только что приехал. Вокруг него всегда собирались люди, он притягивал своим обаянием, добротой, неординарностью. И на этот раз общество собралось замечательное: совсем молодой академик-математик, писатели, киношники. Выпивали – Акоп привез какие-то дивные армянские вина, – разговаривали. Спорили, бурно жестикулируя. Я поначалу стеснялась, потом как-то освободилась, освоилась.

И вдруг несколько человек вышли на середину комнаты, положили друг другу руки на плечи и пошли по кругу в удивительном танце, пластичном и красивом. Куда девалась их суперинтеллигентность? Кто из них был академик, кто известный поэт? Это были парни с гор, стройные, чуть диковатые, невероятно привлекательные. Я глаз не могла оторвать.

Обстановка в Сценарной студии была творческая, разумная, спокойная. В художественном совете состояли М. И. Ромм, И. А. Пырьев, А. Я. Каплер. Редакторами работали замечательная Людмила Белова, Ада Репина, Лена Черных.

Хорошо помню первое обсуждение сценария, на котором присутствовала. Я, конечно, прочла его предварительно и поразилась тусклости, дилетантизму и какой-то наигранной бодрости. Написал его довольно известный по тем временам сценарист. Я была уверена, что худсовет, на котором присутствовали Габрилович, Ромм, Каплер, еще кто-то из мастеров и редакторы, разгромит и сурово осудит произведение.

И вдруг с первых же слов сценарий начали хвалить – вяло, без энтузиазма, но общая оценка была положительная. Я была потрясена. Я привыкла к нашим вгиковским беспощадным обсуждениям и сценариев и фильмов по гамбургскому счету. Выступления членов худсовета сбили меня с толку. Сначала решила, что ничего не поняла в сценарии, что там скрыта какая-то тайна. Но, вслушиваясь в отзывы, так и не могла уловить, что же всем нравится.

Дело шло к концу, собирались закругляться, и тут я поняла, что если промолчу и не выскажу своего мнения, то навсегда останусь соглашателем и потеряю уважение к себе.

Я попросила слова, умирая от страха и волнения. Все с удивлением посмотрели на меня – девчонку, вчерашнюю студентку, которой полагалось сидеть в углу, помалкивать и благоговейно слушать. Но слово дали. Я высказала всё, что думала. Закончила, села и почувствовала, что силы оставили меня. Готова была к резкому отпору, даже окрику.

Наступила тишина. И тут Михаил Ильич Ромм, закуривая очередную сигарету, усмехнулся: «А ведь она права».

Сценарий не приняли. Сценарист ушел раздраженный и мрачный.

После окончания заседания Даугеров сказал: «Не зря я взял ее в редакторы». А Евгений Иосифович подошел ко мне: «Молодец. Я тобой горжусь».

У меня до сих пор сохранилась где-то записка Левы Нерсесяна, который проходил стажировку на студии. Что-то вроде «дала ты им по мозгам, так и надо».

Потом мне объяснили редакторы, что автор – славный человек, приятель большинства членов совета, им было неудобно ругать его публично.

Впоследствии я тоже научилась лукавить и говорить обтекаемо. Без этого в кино, особенно в те времена, когда все знали друг друга, не обойтись. Одно дело, когда говоришь наедине с автором. Тогда можешь быть и жесткой, и беспощадной. А когда собирается много народу, приходится щадить самолюбие создателей, людей творческих, нервных, уязвимых. Всё равно окончательные решения принимаются не на обсуждениях и зависят от очень многих обстоятельств.