Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Как это всё было глупо. Но тогда не казалось таким уж смешным.

Новый, 1957 год, последний в жизни отца, мы встречали с ним и его женой Еленой Леонидовной – Майей на даче у поэта Николая Тихонова. Было много народу, шумно, весело. Меня посадили рядом с папиным шофером по прозвищу Волдодуй, производным от его имени Володя, вальяжным, даже немного напыщенным, но глуповатым. В семье его любили и слегка посмеивались над ним. Почему-то Тихоновы решили, что это мой муж, и когда дело дошло до раздачи новогодних подарков, нам поднесли шоколадного негритёнка, к которому прилагалась бумажка со стихотворным текстом: «Я негритёнок бедный Том – я буду охранять ваш дом». Я была несколько обескуражена. А отец принялся хохотать так, что звенела и сотрясалась люстра. Он долго меня дразнил потом и изводил этим стихом.

Впрочем, к великому моему горю, не так уж долго. Жить ему оставалось полгода.

Я пишу эти строки в Переделкино, в Доме творчества, в старом корпусе, где на первом этаже в 13-м номере в последние годы часто жил папа. Папа вообще любил число 13 и считал, что я недаром родилась именно этого числа, в декабре.

Сейчас, когда иду к корпусу, всегда смотрю на его окно. Когда отца не стало, ему было 56 лет. Даже еще не исполнилось, чуть меньше месяца не дожил. Умер 5 июня, а день рождения у него 1 июля.

Мой старший внук родился тоже 1 июля – в день восьмидесятилетия прадеда, едва ли не в тот же час, по словам Татьяны Александровны, папиной сестры. Естественно, его назвали Владимиром. Все находят, что он очень похож на моего отца, только не такой крупный и не такой громкоголосый.

У папы было три или четыре инфаркта. Один очень обширный, который его сильно напугал. Тогда-то он совсем бросил пить. Курить, по-моему, перестал еще раньше.

Раньше всегда утверждал, что когда выпьет, ему легче пишется. Но именно в последние годы, после того как перешел на трезвый образ жизни, написал, думаю, лучшие свои книги – «Солнцеворот» и «Синяя весна». А к тому же подготовил к печати «Середину века» – книгу поэм, большинство из которых им было написано еще в Ташкенте, в эвакуации. Она вышла уже после его смерти.

Раньше, при жизни Сталина, их невозможно было опубликовать. Они затрагивали очень глубокие и острые темы – даже 37-й год. Я недавно перечитала и перепечатала на компьютере первые варианты этих «ташкентских» поэм. Еще не обработанные, несовершенные, но полные такой искренности, страсти, боли и взрывных раздумий, что мне стало жалко, что никто, кроме меня и еще нескольких человек, их не прочтет. Готовя к печати, отец их все-таки несколько пригладил, смягчил, округлил.

Будь я более энергичным и уверенным человеком, добилась бы, чтобы их напечатали. Может, в одной книге с позднейшими вариантами. Мне кажется, люди тогда многое бы поняли и про время, и про мощь его натуры и таланта, до конца не реализованных при жизни.

Впрочем, я прочла в «Антологии Серебряного века», изданной в 2007 году, тронувшие меня слова: «В послевоенных стихах Луговского раскрылась бездна неизвестных возможностей поэта. Его мускулистый и крылатый стих отличается огромным масштабом мысли».

Может, проживи он дольше, Россия обрела бы еще одного крупнейшего поэта. В нем было еще очень много силы. Планы его были грандиозны. Но Бог решил так.

Сейчас Луговской почти забыт. Молодые не знают его стихов. Даже те, кто причастен к литературе. Я дала одному из своих студентов, который числится поэтом, томик отца. Поэт был удивлен, долго держал книгу у себя – читал и перечитывал. А мне было грустно. Какой же ты литератор, если не знаешь тех, кто прошел этот путь до тебя, выстрадав право говорить о главном и важном.

Последний раз я была у них дома незадолго до их отъезда в Ялту. Папа был очень расстроен, даже подавлен. Накануне или за несколько дней до этого состоялась печально знаменитая встреча с литераторами на даче Хрущева. Когда Хрущев поносил Маргариту Алигер и вообще современную литературу – грубо, хамски, истерично. Попросту орал.

Папа повторял: «Всё возвращается назад. Второй раз я этого не переживу».

Мы утешали его как могли – я робко, Елена Леонидовна многословно и напористо. Ничего не помогало. Потом он прилег – заболело сердце. А мы с Еленой Леонидовной пили чай, о чем-то говорили. Но разговор не клеился. Она была встревожена. Я тоже. Я никогда еще не видела отца в таком состоянии.

Когда они уезжали, мы с Мариной Шаховской, моей двоюродной сестрой, дочерью Нины Александровны Луговской – тёти Нины, – пришли на вокзал проводить. Но опоздали. Поезд уже тронулся.

Мы метались по платформе, а вагоны плыли мимо, всё убыстряя ход. И вдруг откуда-то, как мне показалось, сверху, раздался громовой отцовский голос: «Девки! Дуры! Коровы!» И знакомый хохот. На секунду мы увидели его в окне вагона, и он умчался от нас.

Вот так и получилось, что это были последние слова, которые я услышала от папы. Может, он был прав.

В самом конце мая стали поступать тревожные вести из Ялты. Первый сердечный приступ. Второй. Потом инфаркт. 5 июня его не стало.

В этот день я была в институте, хотя ходила туда уже редко – готовилась к защите диплома и сдаче госэкзаменов.

Мы стояли с ребятами в холле второго этажа, разговаривали, смеялись. И вдруг я увидела плачущую Марину. У меня оборвалось сердце.

– Дядя Володя умер, – сказала она.

Я не заплакала. Весть как-то не сразу дошла до моего сознания. Я даже глупо улыбнулась. Марина обняла меня и зарыдала в голос.

Ребята притихли. Вокруг нас стала собираться толпа.

Я взяла сестру за руку и вывела на улицу. Мы подошли к неработающему фонтану, месту вгиковских свиданий и задушевных разговоров, и сели на край. И вот тут меня прорвало. Теперь уже Марина утешала меня.

Любимый, даже обожаемый, единственный. Мой отец. Как я теперь буду жить без него, без наших нечастых, но всегда таких важных для меня встреч, без его ласковых глаз, точных, вовремя сказанных слов, без его громоподобного хохота и нашего тихого сидения вдвоем, когда он работал, а я что-нибудь читала, иногда с нежностью и любопытством поглядывая на него.

И вот живу. Уже больше полувека.

Были приливы и отливы. Иногда жизнь уносила меня. Я забывала и о потере, и о сиротстве. А теперь что уж говорить… Я сама прабабушка.

Но, как ни странно, ощущение близости не уходит, а даже возрастает. Когда мне бывает трудно, грустно, я беру книгу его стихов. Открываю наугад. Иногда промахиваюсь. Попадаю на что-нибудь патетическое. Но бывают такие совпадения, что сердце замирает.

Часто это сопровождается и горьким сожалением. Как мы все виноваты перед своими родителями, ушедшими от нас. Не расспросили, обделили вниманием, не приласкались, не поняли. У меня это больше относится к маме, которая посвятила мне почти всю свою жизнь. Но и по отношению к папе есть эта непреходящая тоска – недосказанности, недоразгаданности, недопонимания.