Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

По дороге в машине царило гробовое молчание, прерванное всего один раз. Геника сказал со слабой надеждой, что, может быть, это другой поэт.

У китайцев в ноте он назван Ху Фэн.

Лебедев в ответ только вздохнул.

В проходной ЦК, где я была, естественно, первый раз, выяснилось, что у меня с собой нет никакого документа. Лебедев и Геника отправились наверх одни, сказав, что договорятся, чтобы меня пропустили.

Я уселась на скамейку ждать. Голова шла кругом. События разворачивались слишком стремительно. Была середина жаркого июньского дня. Утром я еще ничего не подозревала и думала о самых простых вещах – достану ли билет, что взять с собой в дорогу.

В проходной было прохладно, из окошка на меня, скучая, смотрели какие-то ребята в военной форме. Я оцепенела, почти задремала.

По лестнице стремительно спустился молоденький ладный лейтенант.

– Кто здесь Голубкина? – звонко спросил он.

Я встала.

– Приказано вас сопроводить.

Мы вознеслись на лифте в какие-то, как мне показалось, заоблачные высоты, прошли по коридору и остановились у двери, на которой я успела прочесть, что это кабинет П. К. Пономаренко. Сердце мое дрогнуло. Это имя знала даже я.

– Наконец-то, – с укором воскликнула симпатичная секретарша. – Сколько можно вас ждать.

Я стала что-то бормотать в свое оправдание. Лейтенант распахнул передо мной дверь, и я вошла в кабинет, заполненный людьми. Среди сидящих я увидела Ромма, Дзигана, Герасимова и еще каких-то известных, которых раньше видела только на трибунах или в коридорах ВГИКа.

Секретарша, проскользнувшая передо мной, доложила:

– Пантелеймон Кондратьевич, Голубкина.

И тут я встретилась взглядом с хозяином кабинета. Он сидел за необъятным столом отдельно от всех и хмуро разглядывал меня.

В этот момент я увидела себя его глазами – девчонка в сарафане, в разбитых босоножках. Косы сколоты «корзинкой». На лице испуг, недоумение и некоторая тупость. Он вздохнул.

– Садитесь, – указал он мне на стул, стоявший прямо против стола. Я села, больше всего озабоченная тем, чтобы глубже запрятать босоножки. – Что же это вы, Голубкина, нас всех так подвели? Вы хорошо знаете китайскую литературу?

– Совсем не знаю, – честно призналась я.

– Так почему вы взялись делать доклад? – загремел он.

– Мне комитет комсомола поручил, – уныло выдвинула я свою постоянную формулу.

Он продолжал обличать меня на повышенных тонах, а я вдруг увидела Михаила Ильича Ромма, с которым мы были немножко знакомы, поскольку его студенты Чулюкин и Карелов на первом курсе снимали немой этюд по моему сценарию. Он сидел у распахнутого окна, через которое доносился далекий гул улицы, сидел, отвернувшись от всех, и плечи его тряслись от сдерживаемого смеха. И тут я с ужасом поняла, что сейчас тоже начну смеяться, что смех распирает меня, начинает душить изнутри.

Я поспешно отвела глаза и уставилась прямо в зрачки Пантелеймона Кондратьевича, уже налившегося кровью от раздражения, которое было тем сильнее, чем меньше он и все окружающие понимали, кому, собственно, оно адресовано.

Наверное, мой взгляд отрезвил его. Он замолчал, начал что-то передвигать на своем столе, потом спросил сердито:

– У вас есть тезисы вашего доклада?

– Есть. Целая тетрадка. Только она карандашом написана.

Он опять вздохнул, видимо, окончательно поняв, что имеет дело с полной идиоткой, и приказал:

– Принесите.

– Вам отдать? – добросовестно уточнила я.

– В проходной оставьте! – взревел он.

– Я могу идти?

– Идите. И больше никогда не делайте докладов о том, чего не знаете.

– Больше не буду, – поспешно заверила я.

Уходя, я еще раз взглянула в сторону Михаила Ильича. Он изнемогал от смеха.

Дверь за мной захлопнулась. Секретарша, не знавшая, что именно происходило в кабинете, приветливо мне улыбнулась. Лейтенант вскочил со стула, чтобы проводить до лифта.

В проходной я сочла нужным доложить военному в окошке:

– Я еще вернусь. Мне тезисы нужно принести.

Он посмотрел на меня с уважением. Или мне так показалось.

Крутанулась «вертушка», и я оказалась на жаркой московской улице, где шла нормальная летняя жизнь, спешили люди, которым было абсолютно безразлично, где я побывала, что со мной произошло.

Из автомата я позвонила отцу и коротко рассказала ему, что случилось. Он почему-то обрадовался и начал хохотать:

– Ну, Милка, так входят в историю. Надо же, ноту по твоему поводу прислали! Всё, скоро прославишься. Приезжай, расскажи в подробностях.

– Мне еще тезисы нужно отнести, – грустно пожаловалась я.

– Какие тезисы?

– Ну, выписки из разных книг, журналов. Я боюсь, там ошибки и описки есть.

Он смеялся так, что у меня звенело в ушах. А потом вдруг озабоченно сказал:

– Если что нужно спрятать, собери и привези ко мне.

– Что спрятать? – не поняла я. – Нет у меня ничего.

Дома я отыскала тетрадку. Долго разглядывала исписанные карандашом неряшливые страницы, наконец свернула трубочкой, перевязала лентой, чтобы хоть как-то скрасить убогий вид. Отвезла, отдала суровому военному, уже другому, который долго не мог понять, чего я от него хочу.

Отвезла, отдала и забыла про это происшествие, потому что уже через несколько дней уехала на практику, а там началась другая, гораздо больше интересовавшая меня жизнь.

Тут бы и поставить точку. Но у давней истории оказалось продолжение.

Много лет спустя я попала в одну компанию, и за столом рядом со мной оказалась немолодая женщина, которую мне представили как сотрудницу журнала «Искусство кино». Вероятно, когда нас знакомили, фамилии не называли или произнесли невнятно. Мы разговорились, почувствовали взаимную симпатию.

Но тут кто-то из вновь пришедших увидел меня.

– О, и Мила Голубкина здесь!

Женщина встрепенулась и как-то по-иному на меня посмотрела.

– Вы – Голубкина?

– Да. А что?

– Если бы вы знали, как я когда-то вас ненавидела.

– Меня? Но почему?

– Да из-за вас сняли главного редактора нашего журнала, Ждана, меня понизили в должности, весь наш отдел перетрясли.

Оказалось, это она в далеком 55-м опубликовала злосчастный репортаж «В научном студенческом обществе ВГИКа», который ей принес кто-то из внештатных авторов.

Господи, от чего только не зависели тогда наши судьбы!

Иногда мне кажется, что всё это было не со мной. И вообще, было ли? Надо бы добраться до библиотеки и найти журнал с маленькой заметкой на последней странице, набранной самым мелким шрифтом.

Кстати, нашего ректора Лебедева тоже вскоре после того случая сняли, впрочем, кажется, к его большому облегчению. Он был киновед, достойный человек, автор многих фундаментальных исследований по истории советского кино, и ему было чем заняться в жизни.