Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Никакого письма мы не написали.

Тем не менее с членами несостоявшейся комиссии расправились по-тихому. Кого-то даже исключили из института. Под другим предлогом, разумеется.

На госэкзамене по марксизму-ленинизму я вытянула довольно простой билет, недолго собиралась с мыслями и пошла отвечать. Меня остановили: «Подождите».

Один из экзаменаторов вышел и вскоре вернулся с заведующим кафедрой марксизма-ленинизма или философии, не помню точно, как она называлась, и еще с какими-то преподавателями. «Отвечайте».

Мне почти не давали говорить. Вопросы сыпались со всех сторон. Я едва успевала поворачивать голову в сторону спрашивающего. Что-то все-таки упрямо лепетала, хотя подавлена была неимоверно.

Я получила тройку. Первую за всю свою жизнь в институте. Диплом с отличием мне теперь не грозил. Тем более что и за дипломный сценарий мне на защите поставили четверку. Это при неизменных пятерках за курсовые работы. Но тут были другие причины. В госкомиссию вошел Сергей Александрович Ермолинский, к тому времени уже бывший моим родственником: Татьяна Александровна разошлась с предыдущим мужем и соединила судьбу с вернувшимся из ссылки, до войны очень известным, а к тому времени основательно забытым сценаристом.

Я мало знала Сергея Александровича. Тетке во всех этих перипетиях было не до меня. Отец, который ее очень любил и по-своему ревновал к новому мужу, отзывался о нем сдержанно, скорее – холодно.

Видела я Ермолинского один или два раза, но, узнав, что он вошел в комиссию, возликовала, уверенная, что уж родственник точно поддержит меня в моей тогдашней непростой ситуации, о которой он, впрочем, даже не подозревал.

А он неожиданно довольно резко выступил против сценария. Вернее, даже не против. Просто оценил его как посредственный.

Я была потрясена и жестоко оскорблена.

Евгений Иосифович после защиты грустно сказал мне: «Это он мне мстит за „Машеньку“». Я тогда ничего не поняла, но немного утешилась. Хоть какое-то объяснение.

Сценарий любимого тогда всеми, а теперь напрасно забытого фильма «Машенька» Габрилович и Ермолинский начинали писать вместе. Сергея Алексадровича арестовали. После ареста в титрах осталась только фамилия Габриловича, что было естественно по тем временам. Потом времена переменились. Но Габрилович никогда не восстановил истины. Не хочу судить никого. Не знаю, на какой стадии написания исчез Ермолинский. Может, Евгению Иосифовичу пришлось многое дописывать самому. Но мне кажется, справедливость требовала хоть какого-то упоминания, если не в титрах (возможно, титры в таких старых фильмах не подлежат переделке), то хотя бы в мемуарах, которые писал Евгений Иосифович. Или в прессе.

Но бог с ним. Нам сейчас не разобраться.

К тому же Габрилович был неправ. Когда я лучше узнала Сергея Александровича, то поняла, что мстить он никогда бы не стал. Это было ему совершенно не свойственно. Просто я написала по молодости лет, а может, и по отсутствию опыта и дарования, очень наивный, сентиментальный и вялый сценарий. И большей оценки он, конечно, не заслуживал.

Очень трудным был мой 57 год. Смерть папы. Расставание с привычной и милой институтской жизнью. К тому же – роман с одним ленинградским режиссером. Поначалу такой радостный, потом странно и неожиданно оборвавшийся не по моей инициативе. До сих пор толком не понимаю, почему, хотя сейчас меня это, естественно, не волнует.

В тот же год мама ушла на пенсию, и мы оказались в положении полунищих людей. Впереди ничего не светило. Но не могу сказать, что я была в отчаянии. Молодость. Вера в будущее. А может, просто легкомыслие.

В конце ноября мы вдруг рванули с мамой на юг. Я – залечивать любовные раны. Она – получать удовольствие от заслуженного отдыха, впервые за много лет.

Отдых наш начался замечательно. Приехали в Сочи, сняли комнату у очень приятной семьи. Тепло. Беззаботно. Мы вдвоем. Никто не мешает. Мы давно не были с мамой вдвоем. Каждое лето я уезжала на практику. У сценаристов была такая оригинальная практика – по сбору материала. Каждый подавал от балды какую-нибудь заявку, пытаясь доказать, почему ему нужно поехать именно в это место. Я обычно выбирала что-нибудь далекое и экзотическое – Баку, целину, Иркутск (строительство ГЭС), Оку (места Паустовского). Нам оплачивали дорогу и давали по 50 копеек суточных. Мало, но все как-то устраивались. В Баку я жила на полном обеспечении у своих неродных родственников – брата мужа покойной тети Кимы. На целине работала в бригаде. В Иркутске – на тамошней документальной студии. На Оке – в городе Касимове нашлись знакомые знакомых. Они сняли мне комнату за гроши, доступные даже моему студенческому карману. Я жила у двух старушек-вдовиц, одна из которых приходилась другой свекровью. У обеих мужья погибли на войне. У старшей – и муж, и сын. У младшей детей не было. Вообще-то младшая, конечно, не была старушкой. Ей, вероятно, было чуть за сорок. Но она была такая сгорбленная, придавленная, бессловесная, что мне в мои двадцать с небольшим казалась тоже очень пожилой. Свекровь верховодила в доме. Жили они тихо. Младшая где-то работала, а старуха все время копалась в огороде. Я тоже жила тихо. Сходила в горком комсомола отметить командировку, съездила в какой-то пионерлагерь. Что еще делала – не помню. Тем более что жила я там недолго. Вскоре приехали мои друзья Юля Винер и Толя Якобсон, и мы отправились пешком от Касимова по Оке до Нижнего Новгорода, тогда именовавшегося Горьким.

Шли не торопясь, налегке. Лето стояло дивное, не жаркое. Ока – удивительной красоты. Помню рощу, густую, зеленую, насквозь пронизанную светом. Свет тоже казался зеленоватым. Мы там собирали грибы – сначала какие попадутся, потом только белые. Их было несметное количество. Разожгли костер и варили грибы в котелке. Вкусно было невероятно. Мы даже ножки выбрасывали, варили только шляпки.

Заночевали в этой же роще. У нас было одно одеяло на всех. Мы его расстелили и сладко заснули под высоким звездным небом.

Чаще всего ночевали у бакенщиков на сеновалах. У них же подкармливались – покупали рыбу, которую ловить было запрещено. Но для них закон не существовал.

Удивительные были дни, вечера, да и ночи тоже. Тогда я впервые почувствовала всю красоту и прелесть природы средней России. Она запала в меня на всю жизнь. Не знаю, сохранилось ли что-нибудь сегодня. Думаю, Юля и Толя тоже с тоской и любовью вспоминали это путешествие в Израиле, где потом оказались.

Мы с мамой прожили в Сочи счастливо и безмятежно несколько дней. Гуляли, разговаривали, купались, хотя вода была уже холодноватая. И вдруг, зайдя на почту, я получила телеграмму от «Леннаучфильма», с которым у меня был договор на заказной короткометражный сценарий «Сорокалетие советского Красного Креста». В телеграмме говорилось, что я должна немедленно приехать в Ленинград, поскольку сценарий запускается в производство и нужно внести некоторые поправки. Выхода не было. Это был мой единственный на то время реальный заработок, да и обязательства перед студией и друзьями, устроившими мне этот договор, не оставляли выбора.