Томас Рикс - Черчилль и Оруэлл [Битва за свободу] [litres]

Если бы Блэр был таким же талантливым стратегом, как Черчилль, он мог бы выступить против американского вторжения в Ирак, и тогда правительству Соединенных Штатов было бы очень трудно развязать войну. И хотя открытое несогласие Британии по этому поводу на некоторое время осложнило бы отношения между двумя атлантическими державами, в долгосрочной перспективе отказ поддерживать американцев в Ираке оказался бы жестом настоящей дружбы, а также проявлением стратегического ви́дения.

Вместо этого Блэр выступил перед Конгрессом США летом 2003 г., когда начали копиться вопросы, что Америка делает в Ираке, и призвал американцев поднажать. «Не беспокойтесь об уроках истории, – безответственно советовал он. – Никогда не было времени, когда… кроме как в самом общем смысле, изучение истории так мало способствовало бы пониманию нашего сегодняшнего дня» [1071]. Упирая на идею особых отношений, очевидно, без понимания их сложности, и отмахиваясь от истории, когда к ней следовало бы прислушаться, Блэр, как ни странно, причинил огромный ущерб англо-американским отношениям.

Черчилль сохранил публичную приверженность Соединенным Штатам вплоть до своей смерти в январе 1965 г. и даже далее. На его похоронах, церемонию которых он заранее продумал сам, рядом с флагами Британии были вывешены флаги Америки, а под белыми с золотом арками и сводами собора Св. Павла прозвучал «Боевой гимн Республики» [1072]. Тем не менее американский президент Линдон Джонсон, возможно, памятуя о том, что Черчилль пренебрег прощанием с Рузвельтом двадцатью годами ранее, не счел нужным приехать проститься с ним или хотя бы прислать вице-президента.

«Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать». Так начиналась статья Захры Салахаддин, написанная в апреле 2015 г. для пакистанской газеты Dawn [1073]. Она сетовала на то, что Пакистан присвоил себе право контролировать интернет. Старший Брат, заключила она, существует, что и заставило ее вспомнить первую фразу романа «1984».

Благодаря подобным отсылкам, аллюзиям и посвящениям, ежедневно появляющимся в СМИ всего мира, Джордж Оруэлл остается актуальной фигурой в нашей культуре. В последние годы он, возможно, даже обогнал Черчилля, если не по исторической значимости, то по влиянию, которое оказывает сейчас. Это один из самых выдающихся примеров посмертного воздействия в истории британской литературы.

Его нынешний статус потряс бы его современников. Бо́льшую часть жизни он оставался ничем не прославившейся фигурой даже на лондонской литературной сцене. Вскоре после издания «Скотного двора» Логан Пирсолл Смит, сам в полном смысле второразрядный англо-американский писатель, прочел книгу и позвонил своему старому другу Сайрилу Коннолли, влиятельному редактору, чтобы больше узнать о ее авторе. Оруэлл, как заметил Пирсолл Смит, казалось, возник из ниоткуда, чтобы «заткнуть вас всех за пояс» [1074].

Возможно, Пирсолл Смит пережил приступ пророческого дара, поскольку умер через день после этого телефонного разговора. Он верно охарактеризовал траекторию взлета Оруэлла, практически неизвестного в 1930-х гг. и, в лучше случае, второстепенного писателя вплоть до середины 1940-х гг. С момента его смерти в начале 1950 г. его значение неуклонно, даже неудержимо, росло. «Его влияние и пример сияют все ярче с каждым годом», – написал один из авторов Financial Times в 2014 г. [1075]

Прижизненные тиражи его книг измерялись сотнями и тысячами. После смерти было продано около 50 млн экземпляров [1076]. Целые научные исследования были посвящены исключительно подробностям посмертного возвышения Оруэлла, например «Политика литературной репутации: Джордж Оруэлл» ( George Orwell: The Politics of Literary Reputation ) Джона Роддена. Сомнительно, чтобы сам Оруэлл одобрил бы эти книги, тем более, содержащие такие туманные рассуждения, как: «Обычно главное жизненное кредо является отправным пунктом для эволюции вариантов, но варианты также могут служить фундаментом для утверждения главного жизненного кредо. Выделяет определенное кредо в качестве “главного” не сиюминутная приоритетность, а центральное положение и частота упоминания в истории восприятия» [1077]. Остается гадать, как можно написать подобное предложение, если ты читал «Политику и английский язык». Стиль этих писаний, однако, отражает тот более общий факт, что Оруэлл недополучил внимания ученых, склонных ковыряться в текстах третьеразрядных авторов. Социолог Нил Маклафлин утверждает, то Оруэлл «в общем, игнорировался» университетскими профессорами именно потому, что так высоко ценился в «популярной культуре», а также, возможно, потому, что его долго считали своим консерваторы [1078]. Напротив, последние семь десятилетий его продвигают и тщательно изучают первоклассные публичные интеллектуалы, работающие, по большей части, вне университетских стен, например Ирвинг Хауи, Норман Подгорец и Кристофер Хитченс.

Немногие писатели уделили существенное внимание Оруэллу при его жизни, прежде всего Маггеридж и Артур Кёстлер, ездивший в Испанию в качестве шпиона коммунистов и профессионального журналиста и заключенный там националистами в тюрьму. Как и в случае Оруэлла, опыт гражданской войны в Испании принес Кёстлеру громадное разочарование и в левых, и в правых. Его публичный разрыв с Коммунистической партией произошел, когда он вернулся в Англию, чтобы выступать с речами об Испании, но отказался поносить ПОУМ, которую, по его воспоминаниям, «коммунисты в то время считали врагом номер один» [1079]. Он говорил о том, во что верил, – что лидеры ПОУМ действовали из лучших побуждений и что было глупостью и безобразием называть их предателями.

Кёстлер и Маггеридж были, однако, исключениями, обратившими внимание на Оруэлла, поскольку шли той же трудной дорогой, что и он. Все трое переходили в оппозицию коммунизму, в котором возобладал сталинизм.

При жизни Оруэлл не был включен в британское издание «Кто есть кто» [1080]. Лишь одна его фраза попала в «Знакомые цитаты Бартлетта» издания 1955 г., первого после его смерти [1081]. В 1956 г. Виктор Голланц, издававший ранние сочинения Оруэлла, но порвавший с ним из-за критики писателем сталинизма, написал в письме дочери: «Я считаю, что Оруэлл чудовищно переоценен» [1082].

Еще в 1963 г. поэт и признанный интеллектуал Стивен Спендер считал возможным пренебрежительно отозваться об Оруэлле как о пусть прекрасном стилисте, но, безусловно, малозначительном писателе, не оказавшем сколько-нибудь долговременного влияния [1083]. Что любопытно, он заявил это в книге о вдове Оруэлла Соне. На вопрос об Оруэлле в интервью Спендер ответил самым неуклюжим из своих комплиментов: «Если внимательно читать его произведения, часто думаешь, что он приходит к правильным выводам по совершенно неверным причинам» [1084]. В своей отталкивающей автобиографии Спендер вообще не упоминает Оруэлла, хотя о себе самом во время пребывания в Испании времен гражданской войны разливается, как бледная копия Хемингуэя: «Постоянное ощущение… что живешь текущим моментом, было настолько острым, что все прочее было забыто, и ты замирал с чувством чего-то неповторимо испанского» [1085]. Он также с иронией утверждал: «Мои стихи [присылаемые] из Испании были стихами пацифиста, который тем не менее поддерживает военные действия» [1086]. Неудивительно, что Кёстлер, поспорив однажды со Спендером о политике в лондонском «Кафе Роял» (где, как уже упоминалось, постоянно бывал Оруэлл), с презрением сказал: «Ничего больше не говорите, ничего, потому что я могу предсказать все, что вы собираетесь сказать в следующие двадцать минут» [1087].