Кати Этчингем - Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Когда я первый раз убежала из дома в Лондон, я решила порвать навсегда со своим прошлым, даже не звонила, к тому же, звонить было очень дорого, а зарабатывала я гроши. Я определённо не хотела никого из них видеть. Со временем моё отношение к ним смягчилось, ненадолго, когда в моей жизни появился Джими и я ощутила какое–то подобие семьи, чего у меня никогда не было, но я была настолько занята своей собственной жизнью, что не только позвонить им, подумать о них было некогда. Мне всегда лениво было писать письма, а телефонные звонки не были так популярны, как в настоящее время. Где–то в глубине души таилось опасение, что если я снова попаду под их влияние, они снова станут пить из меня соки и я не видела причин давать о себе знать.

Лил обрадовалась, но мне стало немного не по себе, когда она сообщила, что навестит меня в Лондоне и хочет познакомиться с Джими. Спустя несколько дней поезд привёз её на Euston вокзал, и она появилась в дверях нашей квартиры. Она была по–прежнему самовлюблённой дурой, какой я её помнила, но это больше не доставало так меня как прежде. Она упорно скрывала свой возраст, она даже не позволила выбить дату рождения своей матери на её могиле. Она и мой возраст всегда уменьшала лет на 15. Однажды, она уверяла каких–то своих знакомых, что это мой 21–ый день рождения, тогда как мне уже исполнилось 35.

— Зачем ты сказала, что мне 21! — запротестовала я, когда мы остались наедине.

— А что в этом плохого? — хотела она узнать. — Ты выглядела сегодня на 18!

— Люди подумают, что ты дура, — настаивала я, а самой было приятно, что они посчитали меня моложе на 20 лет.

Это было у неё в крови, ведь Чёрная Нана умерла только из–за того, что соврала доктору, что её всего 82, в то время как ей было уже 96, и он подписал разрешение на операцию, которая убила её. Если бы знали её истинный возраст ей никогда бы не стали делать анестезию.

Лил спелась с Джими. Две цыганские души нашли друг друга. Пока она была дома, Джими был как приклеенный. И он бросался открывать дверь, только услышав её шаги, стал покупать ячменное пиво, когда узнал, что это её любимый напиток. Для Лил никогда не стояло проблем заговорить с незнакомыми людьми, а Джими всегда находил общий язык с матерями (мать Ноэла Реддинга в нём души не чаяла), рассказывая как бы он был счастлив, если они бы усыновили его. И меня и Джими съедала тоска по простому родственному общению, мы оба пережили потерю матерей. И я была рада, что он нашёл общий язык с Лил.

Мы решили пригласить Лил в ресторан на Мэдокс–Стрит, ресторан так и назывался — Mad Ox. Мне было немного неловко, так как я чувствовала, что я должна что–то для неё сделать, это ощущение рождалось во мне всегда, когда она была рядом. Я всегда воспринимала её, как моё Вечное Несчастье. Однажды мы всё же наладили отношения, но они свелись к тому, что раз в году мы стали созваниваться.

— О, Катлин, — обычно она говорила, — я так рада, что ты позвонила, я совершенно вся расклеилась… — и затем начинался нескончаемый монолог, о том какая она несчастная и что и как у неё болит. Всё, что требовалось от меня, это временами подхрюкивать ей: «Да? О, нет, что ты, дорогая! Это просто ужасно! Бедняжка!» и прочие ничего незначащие фразы, вставленные в нужный момент. Монолог никогда не прерывался, чтобы узнать, как моё здоровье, или чем я сейчас занята.

Она никогда не вспоминала прошлое и не рассказывала ничего из нашего детства. Если я пыталась вызвать её на откровение, она только махала рукой и вопила, как если бы я в этот момент накидывала на её шею верёвку: «О, Катлин, перестань! Не будем об этом говорить! Я никогда не смогла бы ужиться с твоим отцом, — вырывалось у неё откуда–то изнутри, — он ужасный человек!» Но мой отец никогда не смог бы быть таким, каким она его описывала, он не был способен на это, у него просто не хватило бы сил.

Постепенно народ узнал, где мы живём, в основном из–за Джими — он всем раздавал наш адрес. Никакой плотине не уберечь бы нас от непрерывного потока посетителей, которые запрудили всю нашу лестницу, воспользовавшись открытой входной дверью, и звонили нам в дверь, каждый раз, как стихала музыка у нас дома. Большинство пытались ему всучить разные побрякушки или дорогие амулеты, якобы сделающие его счастливым. Один такой продавец, звали его Томми Веббер, приходил всё время с длиннющей девицей, Шарлоттой Рэмплинг, можно сказать, она мне понравилась. Она уже успела стать кинозвездой и снялась в фильме Georgy Girl вместе Линн Рэдгрейв.

Однажды позвонила одна девушка, назвалась Каролиной Кун, и сказала, что хочет взять интервью у Джими для своего журнала. Она пришла не одна, с ней было двое, один из них, явно фотограф. После того, как я их впустила, она сказала, что ей необходимо переодеться.

— Конечно, — сказала я, ничего не подозревая, — ванная комната наверх по лестнице.

Она собралась тащить сумку с одеждой наверх, чтобы переодеться. Те двое, переглядываясь, пытались что–то мне объяснить, но их разъяснения сводились к многозначительным намёкам на её фамилию, после чего она сказала, обращаясь к Джими:

— Я бы хотела с вами сфотографироваться и, если не возражаете, хотела бы для этого переодеться.

— Переодеться во что? — изумлённо спросил Джими.

— Вот эти чёрные кружевные трусики, я думаю, будут мне очень к лицу.

Джими тут же взорвался и сказал ей, чтобы немедленно выметалась прочь. Джими был оскорблён до глубины души и вернулся через крышу, посылая проклятья в её адрес. Они так громко кричали, что я слышала их, находясь внизу. Я ничему не удивилась. Я знала, что если Джими чувствовал, что из него хотят сделать клоуна, он приходил в неописуемую ярость.

— Ты что, думаешь, что ты звезда, — визжала она, — ты что, думаешь, ты выше нас!

Я спустилась вниз, посмотреть на весь этот беспорядок. И увидела Джими, проталкивающего этих троих из нашего дома по направлению к входной двери и вопящего страшным голосом: «Я не хочу видеть себя на фото с тобой, ты, безобразная, уродливая сука!»

— Иди, поднимись и выкинь её шмотьё из нашей ванной, — увидев меня, сказал он.

Я вбежала наверх и сгребла все эти тряпки, которые она разложила по краю ванны. Я бы никогда не вспомнила про этот случай, если бы 30 лет спустя (!) не увидела бы странички из дневника, печатаемые в Evening Standard. Там было сказано, что это — Каролина Кун, та самая журналистка, которой не удалось взять интервью у Джими Хендрикса по причине своей фамилии — Хендрикс вышвырнул её из своего дома, посчитав обидным для себя давать интервью журналистке с такой фамилией. Ужас всей этой истории, как ни тривиальна она была, заключался в том, что я, позвонив в редакцию, рассказала, как всё было на самом деле. Мне перезвонил Тони Браун и сообщил, что у него хранятся вырезки из какого–то журнала 1969 года, на фотографии изображена Каролина Кун в очень откровенном чёрном нижнем белье вместе с Ноэлом и Мичем. Подпись под фотографией сообщает, что Джими отказался фотографироваться с ней. Я благодарна Тони в его попытках развеять мифы и за предоставленные доказательства того, что я не выдумала всю эту неприятную ситуацию. Я знаю многих, кто также старается очистить память о Джими, особенно так и невыясненные до конца, обстоятельства его смерти. Каролина Кун заявила также, что Джими, когда открыл ей дверь, был совершенно голым и на столе были разбросаны наркотики. На это могу ответить, что, во–первых, дверь ей открыла я, а во–вторых, мы всегда тщательно всё убирали, перед тем как впустить гостей.