Кати Этчингем - Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Другой проблемой оказался телефон, который звонил непрерывно. Нам пришлось установить два телефона. Один номер мы давали всем, другой мы держали в тайне, и позже на основном аппарате мы просто отключили звонок. Но Джими стал давать секретный номер людям, с тем что, если основная линия была бы занята, они могли дозвониться до нас по другой, и наши усилия были сведены на нет.

Хотя мы и переехали на новый адрес, к нам по–прежнему часто заходили музыканты, один из постоянных, и самых желанных был Роджер Мейер. Роджер работал в научно–исследовательском конструкторском бюро при Морском департаменте, его отдел занимался разработкой анализаторов акустических полей. Я так до конца и не разобралась, над чем именно он работал, я только поняла, что это были какие–то запредельные технологии и что он был славный парень. Они с Джими, по его выражению, «вибрировали на одной волне» и вели нескончаемые разговоры о генераторах звука, об обратной связи, об искажениях, всё это Джими хотел применить в своих экспериментах со звучанием. Обсуждали приемлемость разных электронных приборов для расширения возможностей электрогитары. Мне приходилось часами нажимать на педаль, пока они скрипели вдвоём над какими–то ручками и переключателями. То нажми, то отпусти. Так я никогда до конца и не поняла, как это всё работает.

Позже меня всегда коробило, когда я слышала, что людей, таких как Эдди Кремер, звукоинженера студии Olympic, описывают, как «создателей» звучания Джими. Я же считаю, что именно, Джими с Роджером изобрели такое звучание, приспосабливая новейшие технологии, используемые для ведения войны под водой. В отличие от Эдди Кремера, Роджер был нашим близким другом. Он часто бывал в Speakeasy и в прочих освежающих душу норах, вместе с Джими обсуждая возможности электронного звучания.

Не хочу снова и снова сожалеть, что его желание пробить новый путь своей музыкой натолкнулось на полное непонимание со стороны менеджмента и граммофонных компаний. Но Джими в эти несколько месяцев, казалось, был доволен своей жизнью.

Однажды, раздался звонок в дверь, открыв её, перед моим лицом возник пушистый микрофон и яркий свет ударил мне в глаза. Я ужасно испугалась, подумав, что нагрянула полиция.

— Что вам нужно? — приняла я оборону.

— Мы съёмочная бригада, — поторопились они объяснить, — из Лос–Анжелеса. Парадная была открыта, вот мы и поднялись к вам наверх.

— Джими знает, что вы приедете? — спросила я.

— Да, да, — успокоили они меня.

— О.К. Я позову его.

Я пошла к лестнице, ведущей к спальне, самонадеянно думая, что они останутся ждать в дверях, но они последовали за мной в комнату.

— Эти парни уже здесь, — начала я, но свет уже залил комнату, а микрофон качался между нами.

Несмотря на то, что Джими ничего про них не знал, его развеселило их вторжение, и они провели следующие несколько недель с нами, следуя за нами тенью, куда бы мы ни направлялись, и снимали, снимали, снимали. Естественно, одеты мы были обыкновенно, мы не ожидали никого в этот день, но они быстро завоевали наше расположение, с ними было легко и просто. Я знаю, они до сих пор не могут издать свой фильм, так как не позаботились тогда взять у Джими разрешение. Я до конца не понимаю эту ситуацию, ведь, несомненно, всем был бы этот фильм интересен. Есть же фильм A Roomful of Mirrors. В нём Джими тоже искренне рассказывает о своём детстве, о личных переживаниях. И тоже не было личного разрешения на его выпуск. Было бы здорово, если бы Джими сейчас со всей уверенностью заявил бы этим журналистом, что я ещё жива, и он очень сомневается, что всё это вторжение в мою жизнь могло бы мне понравиться.

Забавно, но этих двоих звали одинаково — Джерри, только один — Джерри Голд, а другой — Джерри Голдштайн. Ассистировала им жена Джерри Голда, и её белокурая головка появляются почти в каждом кадре.

Они придумали такой сюжет: Джими открывает багажник и на его лице отражается удивление — внутри он находит человека с камерой, направленной прямо на него. Они попросили меня устроить всё так, чтобы он ничего заранее не знал. Я сделала всё, что было в моих силах, но…

— Джими, — сказала я, разыгрывая равнодушие, на столько, на сколько могла, — помоги мне достать из багажника вещи, машина стоит у дверей дома.

— Что за машина? — интересуется он.

— Просто машина.

Запахло крысой, и Джими это почувствовал.

— Что за вещи, ты хочешь достать из багажника. И чья эта машина? Что ты делала с этими «вещами» в чужой машине?

Его было не провести.

Единственное, что мне удалось, это уговорить его спуститься вниз, и мы освободили беднягу оператора. За эти 20 минут, он мог серьёзно заболеть клаустрофобией.

Также он засняли два концерта, состоявшиеся в Алберт–Холле, которыми Джими остался недоволен, потому что свет в зале, по его мнению, рассеял всю атмосферу, которую он собирался создать своей музыкой.

Целостность картины оказалась под угрозой. Я подвернула ногу на ступеньках нашего дома, пока в темноте Джими пытался ключом попасть в замочную скважину. В итоге, в одних кадрах я появляюсь на костылях и с ногой в гипсе, в других бегаю, задрав хвост. По нынешним стандартам — любительский фильм. Но, очевидна всем документальная его важность, ведь это — редчайшие кадры из его жизни.

После концертов я всегда все цветы, которые дарили Джими, забирала домой и расставляла их в вазах. Я бы не пережила, если бы оставила их, одиноко лежащими на полу сцены. После одного из концертов в Алберт–Холле мы впихнулись в Роллс, который повёз нас домой, у нас было время только освежиться перед тем, как отправиться в клуб, букеты свалены были на пол. Когда мы доехали до Парк–Лейн, оказалось, что въезд на Аппер–Брук–Стрит перекрыт. Наш шофёр свернул на Оксфорд–Стрит в надежде объехать по Южной Молтон–Стрит, но там оказалась пробка. Мы поехали по Нью–Бонд–Стрит и наткнулись на ещё более усиленный кордон. Так как мы были в двух шагах от нашего дома, мы решили вернуться домой пешком.

Было довольно холодно. На мне было открытое вечернее платье, с глубоким разрезом спереди, а на Джими только тонкий сценический костюм. Улица была перегорожена, и полицейский вышел нам на встречу.

— Что здесь происходит? — спросили мы его.

— Не вашего ума дело, — грубо ответил он и сделал движение рукой, как если бы отгонял мух. — Идите отсюда.

— Минуточку, — запротестовали мы, — мы живём здесь.

— В самом деле? — удивился он, с подозрением уставившись на огромный букет роз у меня в руках, и размышляя, похожи ли мы на типичных обитателей Мейфэа. — Ну, и как скажете вас называть?

— Меня зовут Джими Хендрикс. — сказал Джими с видимым стеснением.

— Кто–нибудь из вас слышал о Джими Хендриксе, живущем здесь поблизости? — крикнул он своим коллегам.