Куртис Найт - Джими Хендрикс

Когда Опыты Джими Хендрикса появились на сцене Монтерея, они ввели нас в эру психоделической музыки с её стенами из усилителей, таких опытов Америка никогда прежде не ставила. Их одежда выглядела вполне революционно. Все с интересом стали их рассматривать, когда их объявляли — этакий яркий цветной намёк на важность момента, но когда они начали играть, всем было уже не до того, во что они одеты.

Они отправили своих слушателей в полёт на внеземную орбиту, гитара Хендрикса пронзительно кричала, группа грохотала, ещё чуть–чуть и засверкают молнии, общее напряжение увеличивали чувственные движения Хендрикса, вступившего в любовную игру со своей гитарой. Вся женская часть этой огромной толпы визжала в любовном, скорее религиозном экстазе. Состоянии, давно забытом со времени первых концертов Элвиса Пресли. Естественно, после фестиваля в Монтерее, журналисты стали изощряться в эпитетах. Как вам понравится такое: «новый Элвис от рок–музыки», или «чёрный секс–феномен», совершенно упуская из виду уровень его музыкального творчества.

Завоевание Монтерея конкистадором Джими вызвало, буквально, воющий успех.

Эрик Бёрдон поделился со мной своими впечатлениями от увиденного:

— Ни с чем несравнимое выступление. Я находился в самой гуще толпы и я сказал им, знаешь, тем, кто сидел рядом. Отис был среди них, да, точно, там был Отис Реддинг, тем временем кто–то с силой давил сцену. «Вот, подождите, увидите Джими Хендрикса, тогда поймёте, — говорю им. — Такого гитариста вы ещё не видели.

(Видно Судьбе понравилось, что я перевожу эту книгу, раз она включилась в игру с русскими словами: «давили сцену» не «кто–то», давили сцену «те–кто» — The Who.)

— Мы разговорились, они предложили покурить — мы покурили, потом они пересели поближе, рядов на двадцать. И когда на сцену вышел Джими, где–то в середине третьего номера, я услышал, как у этих троих лопнули головы, они повернулись ко мне и прокричали: «Мы поняли, что ты имел в виду. Ты оказался совершенно прав!»

Много позже Джими рассказал мне:

— Знаешь, когда я вышел на сцену, в этой своей чёрной военной куртке с золотыми шнурами, увидел всех этих лисичек среди толпы, я сказал себе, моя гитара должна со всеми ними заняться любовью. Я знал, что они этого хотели, потому что этого же хотел я.

Пит Таунзенд, напротив, посчитал, что в его выступлении не было ничего такого фантастического, но он согласился со мной, когда я сказал, что это в нём заговорила ревность:

— Когда нам пришлось работать с Джими на той штуке, которая называлась Монтерей, я начал понимать, что у этого парня на уме. У него ведь был заключён контракт с нашей массой и он всё получил через нашего менеджера. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но его группа должна была быть нашей чёртовой группой поддержки, такими же ублюдками, каких нам обычно приходилось использовать на сцене. В их обязанности входило поддержать в толпе тот пыл, который мы обычно в них разогревали, после того как мы кончали играть. А тогда, да я расхотел играть навсегда. Я стоял совсем рядом с ним, в углу сцены и у меня было такое ощущение, что я тоже несусь куда–то вместе с ним. Я почувствовал, что забыл всё, что делал только что, и меня затягивает всё глубже и глубже и я хочу этого ещё и ещё. Да мы все жили в этот момент только им, весь окружающий мир для нас исчез, до того самого финала, в который он всегда умел вложить всю свою эмоцию.

— Когда мы приехали и нам сказали, что мы должны выступить в один день с ним, Джими возмутился так же как и я. Вдобавок, устроители поставили нас друг за другом. Он сказал мне: «Слушай, я не буду играть после тебя», — ты же понимаешь, что это для него означало. Тем не менее, я убедил Джими пропустить нас вперёд. Я сказал ему, что всё, как я это представляю, сведётся к разбиванию гитары, как это мы обычно делаем, но, знаешь, у нас в запасе было ещё полно старых трюков, а Монтерей самое подходящее место для того, чтобы вытащить их из пыльного сундука. Ещё сказал, что для Джими это шоу станет хорошим трамплином в будущее.

— Итак, мы поразбивали в конце всё, что смогли. Затем вышел Джими и начал своё дело. И, конечно же, у всех начали взрываться головы. А потом, в самом конце, когда он дошёл до точки, публика оцепенела, знаешь, это было страшно, они не могли сдвинуться с места.

— Я был среди них, видел всё, и во мне тоже всё гудело. Знаешь, всё так же, как каждый раз, когда мне приходилось видеть его у нас, в Англии, бурные овации в конце, как тогда, когда мы сделали это впервые, ну, поразбивали там все наши инструменты, а ещё этот фидбэк, и Бог знает, что ещё. Толпа не знала, как на это реагировать, была гробовая тишина, затем только вспомнили про то, что неплохо бы похлопать нам. Но в этот раз, когда подошёл к концу он, казалось, весь мир сошёл с ума. Он попытался зажигалкой поджечь свою чёртову гитару. Затем он догадался полить её жидкостью для зажигалок и она, наконец, вспыхнула. Народ не верил своим глазам. После этого у нас с Джими совсем испортились отношения, потому что думаю, он просто один из тех возмутителей спокойствия. Сомневаюсь, заботился ли он о том, достаточно ли в запасе у него инструментов для такого, и вообще.

Помимо высказанного Таунзендом недовольства, сам Джими был невысокого мнения о своём выступлении.

Он рассказал мне:

— Мне ничего другого не оставалось, как поджечь гитару, потому что, как говорится в Библии, давайте и дано будет, говорите и ответят вам, — и опять, как всегда, он говорил буквально, — и пошлётся в пламени славы (истинный реквием по бессмертным словам) сотворённый для меня день.

Безусловно, он был доволен игрой группы в тот день и, как он сам заявил, остался очень доволен своей виртуозной игрой. Он знал, что всегда игра удавалась, когда немного подымить.

— Знаешь, — сказал он мне, — какая–то лиса продала мне эту невероятную траву. Говорит, ей привезли её прямо из Мексики — в самом деле, сильная травка, очень цепляет. К тому же я выпил изрядно коки, и меня развезло, когда я вышел на сцену.

«Развезло», конечно, далеко от того динамизма, какой он показал на сцене. К динамизму прибавьте то, что является присущей только ему жемчужиной — во всём, что Джими делает на сцене — чувство момента. Впечатление такое, как если бы рядом с ним стояла его Судьба, переворачивая страницы его жизни.

Чтобы там кто ни говорил про Монтерей, фестиваль несомненно оправдал надежды менеджеров Джими и стал ему отличным трамплином в будущее. В одночасье Джими стал суперзвездой, героем андеграунда, в каждом магазине по всей Америке с плакатов смотрел Джими. От побережья до побережья каждый пытался подражать экстравагантной причёске Хендрикса, каждый старался нацепить на себя побольше всяких медалей и шейных цепочек. Его гонорары были так высоки, что казалось, устроители концертов соревновались между собой. Но для самого Хендрикса самой главной, самой приятной, оказалась та духовная поддержка и то тепло, которые подарил ему Монтерей. Там он впервые почувствовал возможность диалога со слушателями и, более того, они прониклись его посланием любви и мира.