Куртис Найт - Джими Хендрикс

Группа поднялась на сцену, чтобы сыграть свой исторический концерт. Уже позже, вот как Джими описывал свои чувства и впечатления Монике:

— Мне было холодно и одиноко, но это было только в первую минуту, затем я почувствовал, как все эти люди потянулись ко мне, к сцене. Они помнили меня, и стало легко на душе. Они выкрикивали названия старых песен, которые, как я думал, они давно забыли.

Несмотря на доносящиеся вопли, это не была дикая толпа и это не стало диким представлением, сродни ранним концертам Хендрикса. В этот раз не было никаких фейерверков, простые аплодисменты в конце каждого номера, совсем непохожие на маниакальные овации. Всё было, как будто они почувствовали скрытое послание в его игре — почувствовали, что в пружине его часов, отсчитывающих время музыкальной жизни, кончается завод.

По крайней мере, один человек это почувствовал, одна американка, называющая себя Joyce The Voice, которая пробралась в эту ночь на сцену, никем не приглашённая, и простояла позади Леонарда Коэна весь концерт.

Вот её слова, сказанные мне:

— Я находилась на задней половине сцены, когда Джими вышел на сцену и начал играть, что–то непостижимое произошло в этот момент. Я была в полутора метрах от него. В воздухе висело напряжение, знаешь, как будто все это время мы были зерном и нас мололи мельничные жернова, ведь фестиваль практически завершён. Вдруг, вспышка энергии пронзила моё тело электрическим разрядом. Я ясно увидела Джими, я ощутила кожей вопль агонии и боли. В какой–то момент — вопль о помощи, отчаяние, как предчувствие смерти. Мне захотелось похитить его. Забрать прочь от каких–то людей, обступивших его — я видела, как его душат, забрать его в деревню, где нет всей этой облепившей его грязи.

— Но, в то же время я знала, что не смогла бы сделать этого, я не достаточно сильна, я смогла только увидеть и почувствовать, но не действовать.

— Не думаю, что я какая–то особенная и одна ощутила близость его смерти. По–моему многие это увидели. Вот такое было у него сильное поле. Но ни у кого не хватило бы сил вырвать его из этой паутины. Было так, как если бы на наших глазах погибал друг, а мы, даже все вместе, ничем не могли бы ему помочь.

— И не смогли бы. От него исходил свет звезды, мы же были по другую сторону. Тем не менее, я увидела то, что увидела. Временами он ловил мой взгляд, полный понимания, видел, что я верю в человеческую искренность. Ни приветом, ни словом мы не обменялись, только смотрели друг на друга и всё.

И, несмотря на то, что выступление Джими было удачным, многие испытали разочарование. Сейчас, оглядываясь назад, возможно, они почувствовали грядущие изменения. «Музыка, исполнение было великолепным, среди всего материала, прозвучавшего на фестивале даже не с чем сравнить…», — напишет Робин Денселоу в Гардиан спустя три года.

В известной степени, Джими, казалось, был занят делами. Он уже завершил альбом Cry of Love, оставался только монтаж и в некоторых местах доделать наложения. Он позвонил мне в Нью–Йорк, как если бы хотел попрощаться и поделиться — это был последний раз, когда я слышал голос Джими — своими идеями о том, что происходит вокруг него. Он говорил мне о своих группиз, о том, как он им доверял, как много они для него значили в его жизни, жизни музыканта. Говорил, что для них «музыка это религиозное учение и что они последовали бы за ним куда бы и когда бы он ни направился, проявляя свои чувства гораздо искреннее всех тех, кто называет себя обществом, обществом, остающимся слепым для основ всех философий жизни — любви, мира и свободы». Говорил, что решил сам разобраться со своими финансовыми делами.

— Недавно я разобрался в несоответствиях в моих финансах и собираюсь связаться со своим адвокатом в Америке, чтобы выправить положение. Хватит раскармливать этих стервятников.

Затем — короткие гастроли по Германии.

Именно во время этих последних гастролей, когда Джими играл в Берлине, его там увидел Робин Трауэр из Procol Harum и чьи комментарии хорошо иллюстрируют, что происходило вокруг Джими в то время. По словам Робина Джими играл великолепно — никакого впечатления, что он находится на закате своего творческого пути — настолько он был хорош. С другой стороны, казалось, он ушёл в себя, отстранился от своих слушателей, что совершенно не характерно для Джими, всегда со страстью окунающегося в общение, светящегося счастьем.

Робин поделился со мной своим впечатлением:

— Прежде я никогда не видел Джими. Я всегда избегал его, потому что чувствовал, если увижу его игру, то никогда больше не возьму в руки свою гитару. Я понимал, что это было бы сродни «забудь», понимаешь? Так и случилось: я увидел и понял «забыть». Я был в ауте пару месяцев, тем более что его не стало через неделю. Всё это потрясло меня.

— А тогда, в Берлине, это был странный концерт. Сначала мы (Procol Harum), затем Консервированная жара, потом 10 лет спустя, под самый конец — Джими. С самого начала народ стал надираться и надирался всё больше и больше и больше. И, к тому времени как на сцену поднялся Джими, уже не перед кем было играть — все уже ни во что не врубались. Думаю, они всё равно не поняли бы, знаешь, я имею в виду, я бы и сотой доли не смог бы сделать, что он делал, а ведь я музыкант и считаюсь неплохим гитаристом, так что представь, это всё им было не под силу.

— Я был в шоке от публики. Да и группа играла не вместе, но он, истинный маэстро, такого я никогда не вдел, настоящий маэстро инструмента. Только из–за одного этого, думаю, он мог бы не играть так сильно перед какими–то опущенными.

— Как бы там ни было, я зашёл к нему в артистическую, когда он кончил, что я собирался ему сказать? я вообще колебался, заходить, или нет, но, скорее ворвавшись, чем войдя в артистическую, выпалил: «Е-е! Я только сказать, это лучшее, что я видел за свою жизнь», — а ведь это так и было. «О, спасибо, но не сейчас», — услышал я в ответ и выскочил наружу.

— Это был первый и последний раз, как я видел его. Я не думаю, что когда–нибудь он решил бы остановиться. Возможно, те люди, с которыми он играл, не были ему равны. Я только говорю, возможно, и эта возможность исходила из того, что с ними он не достигал лучшего качества. Он был слишком далеко впереди. Тогда, в Берлине, я смотрел во все глаза и старался понять, как он это делает, я же стоял совсем рядом на краю сцены и мне было всё хорошо видно, но, чёрт побери, как? Я только понимал, что он делает, но как? За всю жизнь не видел такого инструменталиста, о котором мог бы сказать подобное. Пару месяцев я был сам не свой, я продолжал играть, но моё сердце, оно было где–то далеко. Манера игры, она была не моя, это была его манера игры.

Последний концерт этих коротких гастролей должен был состояться в Роттердаме 14 сентября, но был отменён. У Билли Кокса произошёл нервный срыв и Джими решил, что лучшее, что можно было сделать в этом случае, отправить его домой в Штаты. Итак, Билли Кокс улетел в Америку, а Джими самолётом вернулся в Англию, в свой последний раз.