Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

Утро началось с встряски. Меня вырвали из сна в пять утра сиреной и кляцанием дверного замка. Я быстро набросила на себя накрахмаленное тюремное платье, которое повисло на моём тощем костлявом теле, как если бы сделано было из картона. Двери камер все уже были открыты, и девочки стояли, как курочки, каждая напротив своего насеста, передавая из рук в руки железное ведро с хлоркой. После того как мы протёрли шваброй свои камеры, нас всех построили идти на завтрак, и к своему удивлению я обнаружила, что в нашем блоке оказалась единственной кокосово–белой среди всех. Мои родители входили в малочисленную элиту, семья Блад, девочки Комптонов, и Чиканас. (И где сейчас все эти голливудские девочки?) Всем было ясно, что я выпадала из моей неискушённой лиги.

Там было далеко до академической программы — обучали в основном нехитрым ремеслам. Педагогом мог быть любой, кто не жалел на нас своего времени, и учили нас вязать крючком, или клеить из палочек для мороженого красивые рамки. Один раз в день нам разрешалось выходить во двор, обнесённый колючей проволокой и, делая разные физические упражнения, мы ловили лучи солнца. Нам не разрешалось самостоятельно скакать, бегать, или прыгать, вместо этого мы много маршировали. Маршировали, как солдаты, выкрикивая речёвки, вроде: «Я не знаю — мне велят, быть сильнее медвежат!» Или: «Замолчи и повтори!» Это всё что я запомнила, и ещё, маршируя, нас заставляли прихрамывать, как если бы на ногу был наложен гипс или в неё попал осколок во время боя. По пятницам в гимнастическом зале для нас устраивали танцы, и девочки танцевали с девочками под мотауновские пластинки. Я научилась правильно двигаться и танцевать под Harlem Shuffle и Hitch Hike Марвина Гея.

Самым светлым воспоминанием остался в моей памяти госпел–хор мисс Мун. Мисс Мун была подвижной миниатюрной чёрной женщиной, и пела она от всей души, ей навилось учить воспитанниц госпелу. Конечно же я присоединилась к её ученицам, и ждала с нетерпением каждого воскресенья. Мне нравилось одевать мерцающие атласные платья, в которых выступал хор, и петь в церкви. Мы начинали с задушевной Bringing in the Sheaves, а напоследок мы сотрясали своды церкви громогласным Rock My Soul in the Bosom of Abraham, и наши руки вздымались вверх, восхваляя Иисуса, чем–то вроде:" Oh–rocka–ma-soul!»

Без особых происшествий проходил месяц за месяцем. Я была под медицинским наблюдением, мною занимались воспитатели и интересовались социальные работники, пытающиеся доискаться и расшифровать эту «таинственную девочку». Как только они ни старались, и льстили мне, и упрекали, и пробовали подловить меня, но я не давала им никакой зацепки. Я думала, что мне удалось обхитрить всех, но вмешался глас Рока. Я привязывала готовые помпончики на нитки для волос, когда по внутренней связи объявили, что ко мне пришли посетители. Я подпрыгнула на месте, кровь застыла у меня в жилах. Не иначе как злая колдунья и её зловредный дружок Вельзевул нацепили маски благочестивых смертных.

Пока рядом был социальный работник, моя шикарно одетая мать и её лихой менестрель были сама сердечность, как Оззи и Харриет, но как только мы вошли в комнату свиданий, моя мать отвесила мне такую затрещину, что на щеке остался розовый след от её ладони.

— Надеюсь, ты здесь счастлива, потому что я устроила так, — шёпотом зарычала она, — что ты будешь гнить здесь, пока тебе не исполнится восемнадцать.

Она не могла сделать меня ещё счастливее, чем пытаясь таким образом меня расстроить. Думаю, она даже не догадывалась, что этим она подписывается под тем, что навсегда теряет надо мною власть. Теперь я легально находилась в безопасности. Семь лет ареста звучит, как целая вечность, но это определённо лучше, чем вернуться в Аид на Харриет–стрит. Итак, я одержала победу.

Вскоре после её визита я получила хрустящий новенький конверт из Флориды с эмблемой гостиницы Эден–Рок. В конверте было письмо от моей бабушки Мими, в котором говорилось, что она едет с намерением выручить меня. Но сообщала также, что это будет нелегко, так как моя мать отказалась подписать бумаги на передачу меня ей, и об удочерении не могло быть и речи. Мои дедушка с бабушкой подали на неё в суд, и дело тянулось целый год, кончилось всё соглашением: меня — им, деньги — ей. Жить с Мими и Элом мне не разрешили, но меня перевели в частный пансион,

В моей жизни всё же была одна постоянная вещь, которая всё время звучала во мне — это моя вера в Бога, мои непрекращающиеся сны, в которых ко мне приходил Иисус, и моё эмоциональное родство с католицизмом. Оно было моим щитом, моим священным правом. Даже живя у матери с её фолк–певцом, я, рискуя нарваться на её гнев, тайком пробиралась по воскресеньям в близлежащую церковь. Мою религиозную веру поколебать не могло ничто, но однажды, я столкнулась с новой совершенно иной доктриной.

Виста–дель–Мар был одним из еврейских сиротских приютов, а также домом для детей, которые ждут своего определения или неспособных жить в своих семьях. В переводе название означает «Морской вид», но никакого океана поблизости не было. Очаровательное место, небольшой самостоятельный мирок, где учились одновременно и мальчики, и девочки. Перестроенное в 1925 году в приют для еврейских детей ранчо в Западном Лос–Анжелесе. Хорошо ухоженные земли, теннисные корты и огромный, олимпийских размеров бассейн. Свой лазарет и свой собственный внушительных размеров храм. Пять двухэтажных домиков, в каждом из которых жило около двадцати детей, утопали в зелени живых изгородей. Всё там выглядело как декорации киностудий, и действительно, там часто снимались разные эпизоды каких–то фильмов. Для того чтобы попасть туда, необходимо было исповедовать еврейскую веру. Но меня приняли из–за моего дедушки, он был членом клуба Странствующих монахов и на протяжении многих лет щедрым их покровителем. Не было на земле прелестнее и уютнее места, куда бы они могли меня поместить. От меня только ожидалось, что я начну учить иврит, посещать их церковь, и участвовать в их традиционных праздниках.

Аскетизм Лос–Падриноса и независимость от моей сумасшедшей матери, воспитали во мне мятежный дух. В двенадцать я уже обладала значительным жизненным опытом, думаю, даже большим, чем многие взрослые за всю их жизнь. Я уже философски относилась к неудачам и потерям, меня увлёк иудаизм, и по–прежнему я мечтала стать монахиней. Но мне дали понять, что мои религиозные суждения, мягко говоря, здесь не популярны, и то, что я озвучила некоторые из них в еврейской школе послужили причиной, что я вынуждена была пропустить несколько поездок по выходным к моим дедушке с бабушкой, но это не сработало, и я никогда не упускала случая рассердить бедного старого мистера Соломона цитатами из Библии и моими упражнениями в ораторском искусстве. Я не была иудейкой, и спасибо педагогам, я выучилась читать, писать и говорить на этом языке. Я даже знала, как вознести Субботнюю хвалу на иврите. Если не считать богословия, программа была в точности такая же, как и в обычной школе, средней школе Палм–Юниор, стоящей на Шевиот –Хиллз, откуда открывался великолепный вид.