Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

В последнюю минуту папа, всё ещё пьяненький, к счастью для меня сказал:

— Пошли отсюда.

Вместо Корвета папа собрался выкатить из гаража Кадиллак. Лорен погналась за нами:

— Моя машина! — взвизгнула она.

Она ринулась к открытой дверце у водительского сиденья и следующее, что я запомнила, это её пальцы прихлопнутые дверью. Бедняга, схватив свои разбитые кровоточащие пальцы, она закричала:

— Только посмей вернуться с ней!

Мы взяли Корвет, и мой подвыпивший папа разогнал его по Мюлхолланду, как если бы за нами гнались копы. Я замирала от ужаса, когда мы проскальзывали по тесным кривым улочкам, и резина визжала на поворотах. Папа — гонщик, и вместо того, чтобы тихо спокойно отвезти меня, гнал машину на максимальной скорости, и моё тело вдавливалось в сиденье на поворотах.

— Забудь о ней, — небрежно бросил он. — У меня в Сан–Франциско хорошие друзья, поедешь к ним со мной?

В тот момент мне хотелось быть где угодно, только не в гоночной машине моего папы, который вдобавок ещё и потягивал джек–дениэлса прямо из бутылки.

— Не думаю, мне бы… — пропищала я.

Похоже, он несколько обиделся, но, проехав ещё немного вперёд, всё же отвёз меня на Озета—Террас и… растворился в ночи.

Тётя Клэр уже ждала меня у входных дверей.

— Ну, как всё прошло, как отец?

Мне не хотелось вызывать в ней сочувствие. Вечер прошёл обычным для моей семьи образом, показав, как они все относятся друг к другу: никому не было дела до чувств другого. Я родилась в семье самовлюблённых эгоистов. Все в ней, включая и меня, были вроде зеркал, отражающих самые плохие человеческие качества.

— С ним всё в порядке, — выдохнула я, чтобы не продолжать разговор на эту тему.

За время славы тётя Клэр накопила в изобилии всяких безделушек, дорогих платьев и бесконечное количество всевозможных аксессуаров. Целые три спальни были наполнены её туфлями и платьями. А в двух гардеробных комнатах — и шёлковые платья, и меха, и невероятные, сшитые на заказ платья. На каждой вещи скрупулёзно, начиная с тридцатых и по настоящее время, был подвешен ярлычок. Ещё одна комната была заполнена едва ношенной обувью, шляпами разных времён, в большинстве своём из Баллокс—Уилшира, и каждая в своей собственной шляпной коробке. Ну вточь, как в отделе одежды Голливудского Вестерн—Костюм. Даже запах нафталина не мог перебить тонкий запах духов и исчезающего очарования. Когда–то обитатели этого поразительного старого дома жили здесь, мечтали, любили. Теперь здесь обитали только моя престарелая бабушка Хелен страдающая Альцгеймером, моя увядающая тётя Клэр и её сын Блейк, бесцельно слоняющийся по дому в своей армейской форме.

Мне постелили в гостиной, и я спала под тиканье и бой многочисленных часов, до сих пор я не могу заснуть, если рядом с моим ухом не тикают часы.

Утром Клэр отвезла меня на своём классическом чёрном Кадиллаке 1949 года в дом моей матери, находящийся всего в четырёх кварталах.

— Тебе полагается жить со своей матерью, — сказала она. — И теперь мы едем домой.

За те несколько месяцев, как меня не было, многое изменилось на Харриет–стрит. Шёл 1961 год и Диана снова была влюблена; на этот раз в харизматического фолк–певца. Он пел в одной популярной фолк–группе начала шестидесятых. Группа взлетела достаточно высоко с несколькими золотыми сорокопятками, и их концерты проходили с аншлагом, включая и Голливудскую Чашу.

Симпатичный, высокий и худощавый, он был элегантен и обладал неким магнетическим шармом. Мать таяла под его мелодичные заклинания. Он пел ей серенады, свои и традиционные испанские, и проводил с ней и дни, и ночи в постели. Диана была полностью поглощена своим новым менестрелем, и вскорости наш дом превратился в место тусовок фолк–музыкантов. Все, от юного Леона Рассела до Гленна Кампбелла переступали через наш порог. Большой, дородный Хоуит Акстон написал свою знаменитую Greenback Dollar в нашей гостиной, и у нас даже жили свыше месяца полным составом блуграсс–оркестр, Dillards. До самого рассвета в нашем двухэтажном крафтсмане звучала пленительная музыка, и не кончались разные экзотические наркотики. Мне было на руку такие постоянные компании, это отвлекало Диану от меня, и она почти меня не терроризировала.

Ещё чуть–чуть и моё несчастное положение могло улучшиться. Мича Джейни, альтиста из Dillards, заинтересовали мои отношения с родителями, и он решил мне помочь. Его жена с дочерью жили в Миссури и, посадив меня на самолёт, он собирался отослать к ним меня, у них я могла бы спокойно пожить. Мы до мелочей продумали весь этот наш сумасшедший план, и я написала письмо его жене, описав себя в нём, и спрятала под матрац. Но на следующий день, собираясь на почту, его на месте не оказалось. У меня сердце зашлось. Мать нашла письмо — это был конец всему. Dillards уехали.

Начинались шестидесятые, и, несмотря на то, что мы жили достаточно уютно, у моей матери оставались очень специфические представления о тот, как нам всем питаться. По существу еда в нашем доме предназначалась только ей, и она жестоко нас избивала, если мы решались дотронуться до неё. В её холодильнике гнили недоеденные ею продукты и только когда они покрывались плесенью или пеной до неузнаваемости мы со Скотом позволяли себе дотронуться до них. Она имела привычку скоропортящиеся продукты держать у себя в спальне в шкафу или просто на кухне в двух буфетах. К одному из них, старинному с резными геральдическими фигурами, она вообще запрещала подходить:

— Держите при себе свои паршивые руки, мать вашу! — предупреждала она нас с братом.

На нашей полке в изобилии стояли консервы и крекеры, но чтобы открыть банку нам требовалось её разрешение. Единственное, чем она нас баловала — это томатным соусом. Бутылка всегда стояла у раковины, и горячий соус она называла «лже–лекарством». И не дай Бог, заподозрить нас в чём–либо запретном, тогда нам подавались ложки, разогретые почти докрасна. И если мы отказывались от заправленного перцем соуса, нам предназначался глоток жидкости для мытья посуды. Аналогичные правила существовали и для нашей собаки, Толли. Диана привязывала нашего волкодава к креслу очень коротким поводком. Собака была так худа, что кожа висела, но ей давалось ровно столько, чтобы она только не умерла с голода. И ещё: чтобы она не писала в доме, ей запрещалось давать пить. Мне было жалко смотреть на страдания несчастного животного, и я тайком, пока Диана спала, кормила её. Что касается меня лично, то я часто лакомилась бесплатными шоколадками из конфетниц в винном магазине Тёрнера на Сансете.

Вам никогда бы не догадаться, что могло скрываться за миловидным лицом этого фолк–певца, но тёмные стороны его души оказались сюрпризом даже и для моей матери. Он не гнушался не только психологическим, но и физическим насилием над близкими ему людьми. Его сумасшедшие увлечения, продуманные до мелочей, не были уж очень безобидными. Однажды вечером он, усадив меня напротив себя как можно ближе, приказал, не моргая пристально смотреть ему в глаза. После получаса такого сидения, его лицо стало искривляться и превращаться в лицо ужасного демона. Его глаза проникли в моё подсознание, а сам стал говорить пугающие меня вещи: