Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

С тяжёлым сердцем и с пустым кошельком я отправилась навстречу своей Судьбе. Мне потребовалось долгих два часа, прежде чем я натолкнулась на первую преграду. Где это случилось? В Трубадуре. Святая Мария, моё бедное сердечко! Копы уже были у меня на хвосте. Когда я вошла внутрь я увидела двух полицейских с моей школьной фотографией в руках. Удивительно, как они смогли так быстро меня найти? К счастью в клубе было так тесно, как связки брёвен в плоту, и мне удалось проскользнуть в самую неосвещённую часть зала. Джек Эллиотт уже откланивался, когда я, наконец, нашла свободное место в последнем ряду. Сердце билось, как паровой молот, я пригнулась и прошептала соседу рядом:

— Притворитесь, что знаете меня.

Он протянул руку и положил мне её на плечо, как если бы мы были парой. Как только утихли аплодисменты, я снова прошептала:

— Полиция за мной гонится, вы не поможете мне сбежать отсюда?

Незнакомец сказал, что как раз припарковал машину у чёрного хода, и когда публика взорвалась аплодисментами после последнего биса, мы проскользнули к выходу. Без лишних слов я прыгнула в машину и нагнулась. Мой спаситель накрыл меня своим плащом, и мы понеслись в ночь. Только когда мы выехали на автостраду, он с облегчением вздохнул.

— Всё чисто, ты можешь сесть.

Я вылезла из–под его плаща и посмотрела на моего избавителя.

Худощавый молодой человек лет двадцати–двадцати трёх, звали его Майкл Стюарт. Шелковистые тёмно–русые волосы, немного длиннее, чем принято, огромные голубые глаза и приятные, чуть сдержанные манеры. Я призналась ему, в какую непростую (дикую, можно сказать) ситуацию я попала, и он решил мне помочь, сказал, что у него есть друзья–художники, они студенты и живут в горах близ Клермона; возможно там меня никто не найдёт.

После часа петляний по деревенским дорогам, мы подъехали к старому, уединённо стоящему дому, обшитому вагонкой и возвышающемуся среди холмов, окружённых высоченными старыми соснами и пихтами, от которых повсюду стоял терпкий смолистый аромат. Веяло ночной прохладой, а с неба во всю ширь своего лица улыбалась мне полноликая луна. Мне пришлось вприпрыжку гнаться за ним по крутым ступеням, ведущим к дому, так быстро он шагал, а их было там не меньше пятидесяти! В дверях нас уже ждали двое, Франк и Уилл.

Майкл представил им меня как свою четырнадцатилетнюю попутчицу–беглянку.

— Может она отсидеться здесь у вас несколько дней?

— Да–да, конечно, будет здорово; она может пожить в свободной комнате, — сказал Уилл, выпуская облако едкого сладковатого дыма.

Эта свободная комната несла на себе отпечаток заброшенности всего дома, мебели только и было, что старая железная кровать с комковатым матрасом, да желтые выгоревшие шторы до пола. В окно ко мне заглядывали звёзды, а с полей доносился успокаивающий нестройный хор кузнечиков. Страх покинул меня. Я прочла свою молитву, поблагодарила Бога и уснула, думая: «Ха! я сделала это!»

На следующий день приехал Майкл проверить свою подопечную и купил мне огромный гамбургер в местном кафе. Оказалось, он играет на гитаре и у него своя группа, которую назвал We Five. Каждый вечер он увозил меня с собой, мы ужинали и я даже немного участвовала в репетициях его группы. Репетиции проходили в доме родителей их солистки Беверли в нескольких милях. Должно быть, You Were On My Mind я слышала не меньше сотни раз, и мне не надоедало.

Майк принёс мне хорошие новости. Он поговорил со своим братом, занимающимся рынком нянь и сиделок; если всё срастётся, как он сказал, я смогу жить в Сан–Франциско.

Его брат — Джон Стюарт, солист Kingston Trio. Он жил со своей женой и двумя ещё грудными младенцами на севере, в Мельничной Долине, а Трио в данный момент записывало здесь, в Лос–Анжелесе, свою новую пластинку для Капитоля, и Майкл взял меня с собой, когда поехал на студию, расположенную на углу Франклина и Вайна. Я знала, что дальше мне предстоял перелёт в Сан–Франциско.

Больше я никогда Майкла не видела, но часто думала о том, как случайные встречи могут изменить всю жизнь. А что если кто–нибудь другой сидел бы рядом со мной тогда в Трубадуре?

Мельничная Долина оказалось небольшим, претендующим на художественный вкус районом, расположенным сразу за мостом Золотые ворота, если ехать из Сан–Франциско. Мне действительно невероятно повезло. Жена Джона приняла меня как свою собственную дочь. Она сама обставила мою комнату, и взяла меня с собой в магазин, чтобы выбрать для меня несколько красивых новых платьев. Она купила мне мои первые в жизни туфли–лодочки на шпильках. Помимо всего, она платила мне целых десять долларов в неделю, за то, что я присматривала за её детьми и делала по дому разную, обычную в этом случае работу, и чувствовала я при этом себя совершенно равноправной. Меня приняли в семью, настоящую семью, но где–то в глубине души я чувствовала, что так не может продлиться вечно, что всё слишком уж легко получилось. Я чувствовала себя Ричардом Кимблом, героем телесериала, вечным беглецом, всегда ожидающим тяжёлой руки, ложащейся ему на плечо, на улице я всё ещё с опаской посматривала на копов: вот сейчас они меня схватят, и отправят обратно в Голливуд.

Я уже провела в блаженном счастье в семье Стюартов три месяца, как Джон объявляет, что не плохо бы меня записать в местную среднюю школу. Меня как будто спустили обратно на землю, опять мне придётся срываться с места. Ещё сказал, что хочет найти нам хорошего адвоката и, может быть, им удастся удочерить меня. Я понимала, что этого никогда не будет. Ему никогда не найти никого, кто бы смог встать на пути моей матери, и распутать паутину, которую она сплела. Без сомнения она предпочтёт видеть меня под замком, чем живущей в нормальной дружной семье. Я словно снова почувствовала на руках холод стальных наручников, мысленно перенесясь в те унылые, угнетающие душу залы Лос–Падриноса. Стюарты изо всех сил пытались разуверить меня, но я не видела ни единого шанса. Я оставила им на обеденном столе прощальное письмо, в котором как могла, благодарила за всё сделанное ими ради меня, и опять легла на прежний курс, целью которого был, как и прежде город Нью–Йорк.

В парке Созалито я познакомилась с группой хиппи и автостопом мы с ними доехали до Беркли. Нашей целью была небезызвестное Телеграфное авеню.

Шёл 1964 год, начало эйфории мира, любви и психоделии, самое начало революции детей цветов. В этом бульваре было что–то магическое, атмосфера созидания, калейдоскоп цветасто–одетых уличных певцов, бродяг, поэтов, хорошеньких девушек и статных, красивых парней с бунтарски отращенными длинными волосами. Одурманивающе–очаровательный аромат ладана, пачули и тлеющего гашиша застилал воздух таинственной мглой. Такого в Голливуде никогда и нигде не встретишь.