Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

— Мими, тебе хорошо, ты не боишься?

— Знаешь, и то, и другое, — произнесла она.

Я выключила свет над её постелью, остался маленький лучик, проникающий из–за двери.

— Ты что–нибудь хочешь? — прошептала я. — Могу я что–нибудь для тебя сделать?

Не открывая глаз, она ответила:

— Мне бы хотелось воды, пожалуйста.

Я нежно приподняла её милую головку и дала ей последний глоток.

— Мими, я хочу, чтобы ты знала, что каждой любвеобильной, сострадательной чертой, которой я обладаю, моей красотой и грацией, моей творческой натурой, каждой хорошей чертой во мне, я обязана тебе, это твой подарок мне.

На какой–то короткий миг она открыла глаза и ответила:

— Всё это величайшая ценность, береги их.

Это были последние слова, сказанные ею мне: «Всё это величайшая ценность».

Мне хотелось ещё поговорить с ней, хотелось спросить, куда она собирается, и на что это похоже, но это был её миг.

Пришло время моей Мими. Я подумала, что как хорошо, что мы были в это время вместе, также как тогда, когда я была совсем маленькой.

Я обняла её.

— Я так любила тебя, Мими. Ты была всем для меня.

Я склонила голову и попросила ангелов прийти и забрать её как можно нежнее. И они спустились и выполнили мою просьбу.

У всех женщин в моей семье была общая черта: они все страдали тщеславием. Мими не была исключением. Многие годы до своей болезни она часто просила меня обещать ей, что когда она умрёт, чтобы именно я подготовила её к похоронам, последний раз её накрасила. В столетнем возрасте она гордилась своими тщательно ухоженными дугообразными бровями и белым, как лилия цветом лица. За день до похорон я захватила косметичку и направилась в морг выполнить данное ей обещание. Но я никак не думала, что могу с этим не справиться. Войдя в помещение, я сказала:

— Я пришла, чтобы увидеть свою бабушку.

На что служитель ответил, что это невозможно, что мне придётся подождать до завтра, когда утром начнётся служба.

— Но она здесь, почему я не могу её увидеть сейчас?

Мне пришлось объяснить ему, что не уйду пока не увижу её, тогда он вышел в соседнее помещение, и я слышала, как он с кем–то там перешёптывался. Следующее, что мне запомнилась, это помещение, приготовленное для моего свидания.

Меня привели в чистое белое помещение, где лежала она. Мими была туго запелёнута в белый муслин, а её прямые волосы, длиною до плеч, аккуратно зачёсаны назад. Передо мной в лучах дневного света, проникающего через небольшое и слишком высоко расположенное, чтобы выглянуть в него, окно, лежала не Мими, лежал спящий ангел. Мне запомнилось её лицо двумя вечерами ранее, когда она покидала своё тело. Умирая, оно изменилось. Прямо на моих глазах растаяли её морщинки, кожа разгладилась и стала мягкой и упругой. В этой, без теней комнате Мими выглядела чистой как снег, и я почувствовала, кощунством будет накладывать на её лицо грим. Я решила, что достаточно будет только привести в порядок её ногти. Я попробовала потянуть за конец муслина, которым были туго припелёнута к телу её руки, но он не поддался. Мне предстояло распеленать почти её всю, чтобы добраться до её ладоней, но как я одна смогу так хорошо спеленать её потом обратно? Представьте, входит директор морга и, видя нас с Мими в ворохе размотанного муслина, думает про меня, что я сошла с ума! Нет, она совершенна в таком виде, в каком лежит здесь предо мной. И я громко, так чтобы моя бабушка услышала, говорю:

— Сегодня, Мими, тебе не нужно краситься. Ты отлично выглядишь.

Делать мне уже ничего не надо было, кроме как постоять рядом с её телом. Я хотела продлить ещё немного наше последнее общение. Навернувшиеся было слёзы обернулись громкими рыданиями. Чтобы как–то сдержать их, я отвернулась от неё и опустилась рядом на колени, пряча мокрое от слёз лицо руками. Но потоки слёз было не унять, тогда мне показали картину: я увидела нас обеих со стороны, как если бы рассматривала какую–нибудь грустную картину эпохи Возрождения. Мими вся в белом, и я, скорбящая, рядом, преклонив колени, и ясно почувствовала, что мы с ней уже испытывали это прежде, и что на этом наши отношения не окончатся.

Кроме Дианы, все из моей семьи уже умерли. Мой отец, мои бабушка с дедушкой, мои тёти, даже мой молодой двоюродный брат, скончавшийся слишком рано. Я едва знала Лу, но слышала, что умерла она, не дожив и до шестидесяти.

Разбирая вещи Мими, я обнаружила в выдвижных ящичках тугие связки записных книжек, многие из которых потеряли уже свои корешки, и нераспечатанных писем и бандеролей. Думаю, из соображения сохранения авторских прав, Мими собирала посылаемые самой себе по почте запечатанные вложения. Я думала, что знала всё о Мими, но передо мной открылось её тайное желание стать писательницей. Её рабочее бюро хранило в своих недрах киносценарии, короткие рассказы, неоконченную прозу, и судя по датам на штемпелях, написанные в сороковых годах. Перебирая её бумаги, у меня вдруг сильно забилось сердце — в руках я держала маленькое письмо, адресованное моему внуку. Джону уже четырнадцать, поэтому она, думаю, написала его, когда он только родился. После похорон я подошла к Джону:

— У меня есть письмо для тебя, написанное твоей прапрабабушкой. Хочешь его прочитать?

Джон подумал, и тихо произнёс:

— Нет, не сейчас, ещё не время, бабушка Катерина.

Прошло уже почти два года, как моя Мими покинула эту земли, и, по крайней мере, в моей жизни всё урегулировалось. Но тут из равновесия меня выбил звонок моего сводного брата. Звонил Этьен. Звонил сказать, что наша мать в больнице и умирает. Надо же, моя мужественная, непреклонная мать при смерти! Не знаю почему, но инстинкт меня подстегнул увидеться с ней ещё раз, пока была ещё такая возможность.

Невада—Сити — одно из самых красивейших мест на планете, и это то самое место, где жила моя мать. Один из самых удивительных городов, возникших во времена Золотой Лихорадки, и основанный в 1846 году. Всего час и вы на берегу живописного озера Тахое—Лейк, город, окружённый озёрами, реками и высокими стройными соснами. Город, чья историческая архитектура осталась нетронутой, даже многие улицы освещались там газовыми фонарями.

Я сняла номер в гостинице Викториан–Холброук, в той самой, где однажды останавливался Марк Твен, и стала готовиться к встрече с прошлым.

Тьен, так ему нравилось, чтобы его звали, жил здесь же и встретил меня в одном из старомодных салунов на Мейн–стрит. Он принёс бутылочку каберне, и мы болтали и смеялись, запивая им ароматного лосося. Выяснилось, что мой младший брат любит природу, рыбалку, любит по ночам кататься на лыжах, вообще, он любит всё, что и я. Он оказался таким же как и я романтиком, и я тут же в него влюбилась. Тьену повезло. Он появился на свет к концу трагического и вредоносного царствования Дианы. Он почти ничего не знал о наших с ней отношениях. Мне с ним было так легко, что я даже совсем забыла, зачем приехала сюда, и вопрос Тьена, готова ли я встретиться с нашей матерью, со всего размаха окунул меня в реальность. И теперь, когда я уже здесь, я не была уверена, и прилив жуткого страха перед неизвестностью вызвал во мне на мгновение неприятное оцепенение. Я целых семь часов вела машину, чтобы добраться сюда, но в этот момент мне хотелось одного: скорее вернуться домой. Тьен, как мог, стал успокаивать меня, сказал, что если Диана начнёт возмущаться, мы тут же уйдём, не останемся. Я допила остатки вина в своём фужере, мы вышли и покатили в сторону усадьбы Мейдн–Вью.