Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

Какие же тёмные и кривые эти деревенские дороги! На нашу беду ещё и снег повалил огромными хлопьями. Никого, только мы одни, я и мой брат на этой ночной дороге. Крошечная точка во Вселенной с ангелами, спускающимися к нам на сверкающих льдинках. И я вдруг осознала, чего никак не хотела понять всю свою жизнь: бояться нечего. Всего хватает в этом совершенном мире.

В моём сознании, в моей памяти она оставалась царицей тьмы. А вместо этого я увидела похудевшую, осунувшуюся маленькую женщину с кислородной маской на лице. Я едва её узнала. Я никогда прежде не видела свою мать без по–египетски подведённых глаз, меня поразила хрупкость её рук, её ног, будто её кости какой–то дьявольский шутник завёрнул в тонкий пергамент. Диане теперь, наверное, около семидесяти трёх, и весит она вполовину меньше своего возраста. Некоторое время она смотрела на меня, будто не узнавая, затем отвернулась и сказала:

— Катерина, я тебя не ждала.

По–прежнему она продолжала игнорировать моё существование.

Я пропустила её ко мне пренебрежительное отношение и, улыбнувшись, сказала:

— Ладно, вот я здесь.

На самом деле я не была уверена, где я. Ни кусочка любви не было между нами, но она была мне матерью, единственной на всём свете. И в этой совершенной Вселенной я была здесь ради неё, моей умирающей матери. Я всегда хотела быть нежной, любящей дочерью, и вот теперь я оказалась пленницей действительности.

Лёд треснул, когда я выпустила Джека, моего игривого трёхфунтового йоркширского терьера, ей на кровать. Разве можно устоять, если по тебе скачет щенок и норовит лизнуть твою щёку! Когда Тьен вышел из палаты подышать воздухом, мать обратилась ко мне:

— Как тебе Тьен, правда, он удивительный?

Я согласилась и добавила, что она, должно быть, счастлива. Но тут она сказала такое, что я до сих пор не могу до конца осмыслить.

— Он единственный, кого ведьмы не могут заполучить.

Её слова нокаутировали меня. Правильно ли я расслышала? Мне тотчас померещились две уродливые карги, своими костлявыми грязными руками с длиннющими кривыми ногтями пытающиеся дотянуться до меня. Я стряхнула с себя это видение, и тут же они исчезли, вернувшись в голову моей матери, где–то у затылка.

Я определённо точно знала, что именно хотела она сказать, но переспросила:

— Что ты этим хочешь сказать?

Она пристально взглянула мне в глаза. Казалось, её взгляд проник до самого моего сердца. Я попыталась отвести глаза, но не смогла.

— Ты прекрасно знаешь, что я хотела сказать.

Всё моё детство промелькнуло передо мной, как видео при ускоренной перемотке. Вот я заперта в шкафу, а вот привязана к стулу и сижу в кромешной темноте. Я узнала их, это из–за них я пряталась тогда в кустах, брошенная в незнакомом месте. Да, это были те самые ведьмы.

Моя мать не могла сказать более красноречивее. Ошеломляющее признание, и, может быть, только так она могла принести мне извинения, и одновременно снять с себя ответственность за свои бессовестные злые выходки. Ну конечно, это не она. Это те ведьмы. Странным образом её слова принесли мне утешение. Она знала. Вдруг я поняла, зачем я здесь. Я приехала простить её.

Моя душа прониклась её положением, и мне захотелось сделать для неё что–нибудь приятное.

— Мама, позволь мне накрасить тебя.

— Да, — тотчас произнесла она.

Она по–прежнему пользовалась твёрдой тушью и специальными кисточками, которых было у неё несколько. Но пока я выбирала, какая из красок будет лучше ложиться на её высохшую кожу, она внезапно взорвалась:

— Поаккуратнее с ними, клади их на прежнее место. Нет, Катерина, ты всё неправильно делаешь, она не там лежала.

Диана не изменилась; даже при смерти она оставалась своенравной, не допускающей возражений, морская вода, которая никогда не станет пресной.

— Хорошо, мама.

Прошло уже много лет с тех, пор как мои губы произносили эти слова: «Хорошо, мама». Но вот, что поразительно, вместо того, чтобы нести в себе страх, теперь эти слова звучали почти комически. И я аккуратно подвела её зелёные глаза чёрными матовыми тенями. Но не так как обычно я это делаю себе, а тяжёлыми, как она любила. С бровями как у Джоан Кроуфорд и румянами, она вполне осталась удовлетворена собой.

Было уже давно заполночь, и время возвращаться в гостиницу. Я поцеловала её в щёку и обещала скоро снова прийти, и была сильно удивлена, услышав:

— Когда, когда ты вернёшься?

— Не знаю, но скоро.

Мы с Тьеном были уже на улице, когда я почувствовала, что что–то упустила. Я вернулась к ней и прикоснулась к её тонкой как косточка ноге.

— Я люблю тебя, мама.

Неужели я действительно люблю её? Казалось, мои слова существовали сами по себе, но они придали мне силу. Что в действительности я всегда хотела, так это быть любимой. И это правда. Так может быть, это начало?

Я бы осталась в Невада—Сити ещё ненадолго, но я всё ещё работала на Джона Пола Дехорию. Он недавно продал своё прибежище на самой вершине Беверли–Хиллз, и теперь я жила и работала в его четырнадцатиакровом замке в Малибу. Джон Пол отпустил меня на время, какое мне потребуется, но кто–то же должен вести такое обширное хозяйство.

Мы с Тьеном перезванивались каждый день, а моего упирающегося брата Скота я убедила вернуться со мной и нанести ей последний визит. Я пробовала найти Элизабет, но у меня ничего не вышло. Мы были разобщённой семьёй четырёх близких родственников, которые почти между собой не общались, хотя принадлежали одному и тому же уникальному клубу. Последовательно мы все четверо испытали на себе гнев этих ведьм. Мы все принадлежали одной матери, которая не питала к нам любви, а только старалась сделать всё, чтобы сломать каждого из нас.

Но вот и роковой звонок Тьена. Мой брат Скот согласился ехать, если отвезу его я, и ни одного доллара из его кармана ему это не будет стоить.

Тьен забрал мать из Мэйдн–Вью, и отвёз её домой, чтобы она умерла в своей собственной кровати, времён королевы Виктории. Когда мы приехали, вид нашей матери был настолько ужасающим, что Скот даже отказался приблизиться. Он подумал, что она уже умерла. Когда–то прекрасная Диана исхудала так, что осталась только кожа. Её бедро было тоньше моего запястья, но она всё ещё могла сама вставать и ложиться в постель. Но вот, что странно, на голове у неё по–прежнему была копна ещё своих золотисто–каштановых волос, и я сильно испугалась. А что если и со мной произойдёт такое же? Но вовремя вспомнила, как красива, как умиротворённа была Мими, когда умерла. Надеюсь, я буду где–нибудь посередине.

Мои оба брата отправились в другую комнату, где их ждала бутылочка красного вина, и я осталась наедине со своей матерью.

Я села на краешек её постели и постаралась понять свои чувства. Немного же. Ничего подобного тому, когда умерла Мими. Даже если бы моя жизнь зависела от этого, я не смогла бы выдавить ни единой слезинки. Зачем я здесь? Зачем я снова здесь? Я принесла ей ванильное мороженое, как она просила, и покормила её с ложечки. Это её несколько успокоило, и она сказала: