Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Он был лёгок на подъём, и всегда обо всём у него было своё мнение, которое спасало его во всех ситуациях. Но он всегда признавал свою неправоту, если вам удавалось убедительно доказать свою точку зрения. Он категорически не хотел участвовать в войне, и, хотя к своей работе относился добросовестно, из–за своего упрямства часто попадал в трудные положения. Он не любил рассказывать, что в военное время, как раз после моего рождения, ему пришлось, будучи хорошим специалистом–электриком, участвовать в установке больших орудий в Дувре. Тем самым он внёс и свой вклад в дело войны, не нарушая своих принципов. Он был убеждённым атеистом и терпеть не мог религию в любых её проявлениях, делая исключение только для деятельности Армии Спасения, задачи которой, как он считал, были выше обычных религиозных организаций. Он видел, что их стремления были направлены на то, чтобы облегчить страдания многих бедно живущих людей. (Уверен, он и сам раздал много чашек горячего супа и чая в горестные ночи тех порванных войною лет.) Он пил, как все, постоянно, но пьяным я его не видел ни разу. Сквернословил? Не помню этого. Только не подумайте, что я стараюсь сделать из него святого, он на самом деле был отличным парнем, и я его глубоко за всё уважаю.

Моя мать тоже была невысокого роста, хорошо сложена и властная как львица, но её все любили. Она была луноликая, с огромными глазами, унаследованными ею от своей матери, Клары. Хотя я и выкидывал, будучи ребёнком, всякие штуки, но она никогда меня физически не наказывала, за что я ей очень благодарен. Я уверен, что это ни к чему хорошему никогда не приводит. Только единожды я был выпорот. Это, должно быть, был один из тех периодов в жизни моего отца, когда дела его шли совсем плохо, и он не видел выхода. Я возвратился из школы в своём новом цвета бутылочного стекла пальто и новых башмаках, совершенно измазанный в застывшей грязи. Родители пришли в ужас. Им приходилось много работать, чтобы покупать мне одежду, так как я рос быстро. Я стоял внизу, не решаясь войти в дом, и ревел, предчувствуя, что получу хорошую взбучку. У меня даже не было ни единого шанса объяснить, что по дороге из школы домой, я нечаянно упал в котлован, вырытый для закладки фундамента нового дома. Земля была рыхлая, и я соскользнул вниз. Я запаниковал и закричал. Кто–то услышал мои вопли и вызвал пожарных, которые и вытащили меня оттуда. Вот почему я был почти весь покрыт грязью.

Долгие годы я не мог простить своего отца за то, что он побил меня тогда, но такое в моей жизни было всего раз. У матери был другой метод воздействия на меня, когда я что–то вытворял из ряда вон выходящее, она просто садилась на меня, придавливая всем своим весом, и начинала щекотать, я же в истерике обливался слезами, неспособный сдержать судороги смеха.

Клара, моя бабка по матери, была настоящей шотландской дамой. Тверда, как старый корабельный гвоздь и во всём следовала укладу своей рода. Она заправляла всеми в доме. Но на Новый Год она вставала посреди комнаты и пела старые шотландские народные песни, кельтские и ирландские баллады. Пела так проникновенно, что у нас у всех наворачивались на глаза слёзы. Мой дед, её муж Джек, был ростом свыше шести футов. Всегда безукоризненно одетый, он с четырнадцати лет работал на шахте и потерял слух ещё в Первую Мировую. Он был чемпионом по бильярду Северо—Востока Англии. Курил и ругался как сапожник, но я очень его любил. Мне всегда нравилось, когда он брал меня с собой на одну из его работ. Одна — на верхотурах Ньюкаслского Имперского театра, другая за кулисами Ньюкасл—Юнайтед, футбольного клуба.

Около того времени как я родился у тех была небольшая гостиница прямо через улицу напротив Ньюкаслского футбольного стадиона. Посетителями была разношёрстная публика, как среди футболистов, так и среди актёров и театральной публики, приезжающей на спектакли, проходящие в Имперском и Королевском театрах. По субботам эти две фракции встречались, с пинтами в руках, забирались на крышу бабушкиного дома и смотрели, как Ньюкасл—Юнайтед плющит какую–нибудь другую команду. Это был мир голубятен, бильярдных чемпионов и чёрных букмекеров. Многие вечера я проводил со своим дедом на самой верхотуре, высоко над сценой в Имперском театре. С любопытством глядел я на актёров через канаты, занавесы и драпировки, представляя себя Фантомом из одного из первых художественных фильмов, которые мне удалось посмотреть.

Если Первая Мировая война отняла у моего деда слух, то во время Второй у моего отца слух, наоборот, невероятно обострился. Хорошо запомнился мне один случай, возвращаемся мы с отцом одним жарким летним вечером домой из бассейна, мне было тогда года четыре или пять, неважно. Полотенца и мокрые плавки в одной руке, чипсы с рыбой — в другой. Чавкаем, я весь просто свечусь, и не найти во всём мире счастливее человека, как вдруг отец останавливает меня и стоит сам как вкопанный. Где–то вдали мы слышим визг, который показался ему слишком уж знакомым.

— Боже праведный, — не сказал, выдохнул он.

И быстро схватил меня в охапку, так что моя рыба и чипсы разлетелись во все стороны.

— Папа, — заплакал я, — мои чипсы.

— Нечего сейчас думать о твоих проклятых чипсах.

Он сгрёб меня и, вскочив в первую же попавшуюся парадную, прижал всем своим телом к стене. Визги приближались и становились всё громче: «Бомбардировщик!» Ужасающий вой двигателей Мессершмитта ворвался в вечернее небо. Затем всё вдруг кончилось, и он расхохотался. Я совершенно не понимал, что происходит. Меня смутила реакция отца, но затем я вдруг понял — звуки неслись из открытых в жаркий летний вечер дверей кинотеатра! Звуки журнала кино–новостей, стремительно заполняя улицу, испугали до смерти моего отца и он поверил, что это была настоящая атака.

— Прости, сынок. Я куплю тебе новый пакетик чипсов, — смеялся он. — Мы сейчас вернёмся в рыбную лавку, и возьмём ещё.

Сумки с противогазами и бомбоубежища — были частью нашей повседневной жизни. У меня была настоящий резиновый противогаз с плексигласовыми стёклами вместо очков, только детского размера. В первый год войны меня каждую воздушную тревогу спускали вниз в подвал нашего дома № 31 по Марондейл–авеню, независимо была ли это учебная или настоящая тревога.

В ту ночь как я родился, был налёт, хотя Ньюкасл и лежал в полной темноте. Наш город у самой северной границы Северо—Востока, вдали от главных мишеней, расположенных на юге страны, и за все годы было только два массированных налёта, один — в ночь моего рождения, другой гораздо позже, когда разбомбили Центральный вокзал с близлежащими железнодорожными путями. Во время второго налёта взрывной волной принесло целый железнодорожный вагон и часть рельс со шпалами на задний двор и крышу дома моих деда с бабкой по отцу, а ведь они жили в трёх милях от того места, которое бомбили; вот такой силы были немецкие бомбы в ту ночь!

Читать дальше