Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Эрик Виктор Бёрдон

Я никогда не вёл дневников. В этой книге всё кроме рок–н–ролла — это мои воспоминания, мои сны, мои ощущения и даже мои галлюцинации.

С первых дней как я услышал музыку, я всегда старался руководствоваться моими рок–н–ролльными фантазиями. Я чувствовал, что в музыке кроется какая–то особенная сила. Что это за сила, которую мы все всё ещё ищем? Только Время сможет ответить нам на этот вопрос.

Эта музыка зародилась в самой глубине боли и нищего существования работающего чёрного и белого населения Соединённых Штатов Америки. Многие годы белые превращали её в многомиллионные капиталы. Удивительно, как легко они позабыли, с чего всё начиналось — три простых аккорда и ритм. Корни её в госпел–пении, в негритянском спиричуэл, в блюзах, в пении на плантациях, в церковном пении и песнях трудового народа Старого Юга. Она попала в большие города, и теперь она продолжает распространяться, может быть, даже в космическое пространство.

Думаю, я уже знал с самого начала, что рок–н–ролл завладеет моей душой, даже, думаю, знал, что разрушит моё сознание, именно поэтому я старался удержаться на ногах. Моё презрение к музыкальному бизнесу дорого мне стоило. Но, по крайней мере, я остался жив, чтобы рассказать вам свою историю. В шестидесятых Битлы спели, что нельзя за деньги купить себе любовь, и я в это свято верю.

В моём рассказе нем места вымыслу. Всё, о чём вы прочтёте, случилось на самом деле, хотя хронологически и не всегда верно выстроено. Но это и невозможно, ведь даже после одной–двух недель гастролей, жизнь расползается в одно большое неясное пятно. Один город похож на другой, гостиничные номера такие же, как везде, но я попытаюсь воссоздать ощущения, которые возникают, когда гастролируешь с рок–н–ролльной группой, и рассказать вам, как развивалась послевоенная Англия. Я вышел из рабочего класса. Внезапно я выдвинулся в новый для меня мир и стал одним из нескольких привилегированных. «Опыт — важная штука», — сказал мне однажды один из моих друзей. Вот этим я и занимался всю жизнь, шёл неизвестно куда и набирался опыту. В одном из первых блюзов, которые я услышал, были такие слова:

Эрик Бёрдон

Нюкасл–на–Тайне, Англия

С молоком матери я впитал войну. 1941 год — это год моего рождения. Тогда весь мир запылал. На Востоке японцы рвались к западному побережью Штатов; немцы тянули свои лапы через Россию к Сталинграду и Москве: а британцам дали под зад в Дюнкерке. Война, война, всюду война. Первые десять лет моей жизни прошли, как одна нескончаемая чёрно–белая кинохроника с фронта. Я родился в Ньюкасле–на–Тайне — жестоком, но гордом городе. Соотечественники называют меня джорди. Я и для всех до сих пор остаюсь джорди. На мне многие сделали состояние, а я всё ещё занимаю денег у своих родителей на жратву. В чём причина? Что мне дали, что у меня взяли, чему я научился? Это связано с тем, где я родился и рос, с этой удивительной частью Британских островов, которая никогда не позволит забыть о себе. Где бы я ни находился, будь то Япония или Калифорния, Франция или Швеция, мне постоянно напоминают о моём наследии и что я — яркий образчик культуры Севера Англии. Хорошее место для формирования личности. Сколько себя помню, я всегда хотел оттуда уехать.

Музыка — это такой дар, который невозможно испить до дна. Взбираешься на клубную сцену, сотни глаз устремляются на тебя, и ты выпеваешь перед ними переполняющую тебя эмоцию, зарождающуюся в глубинах твоей души. Именно такие моменты откровения помогли мне бежать из Ньюкасла, увидеть весь остальной мир. Но такова человеческая природа, и я возвращаюсь домой без гроша в кармане в самом начале своего путешествия в моё личное пришлое, пытаясь выудить из него непреложную истину, которая и остаётся самым драгоценным в человеческом существовании.

Авеню Марондейл — кул–де–сак среди домов, построенных прямо перед войной для рабочих верфей и прочих фабрик и заводов индустриального района, раскинувшегося по берегам Тайна. Кул–де–сак — на такой манер мы ласково называли нашу улочку–тупик, но не скажу, что его обитатели были тупыми. В моём детстве она походила больше на деревенскую улицу, какой и остаётся до сих пор. Каждый там знал всё про каждого. В те дни как я появился на этом свете, мой отец работал инженером–электриком на одной из верфей, располагающейся примерно в миле от того места, где мы жили. Из окна моей спальни были видны тяжёлые краны, переносящие в своих когтях огромные железные конструкции, точно на то место, где они будут сварены с другими, чтобы в итоге из них получились большие морские суда или большие пушки. Они представлялись мне ожившими динозаврами из доисторических эпох.

Этот наш кул–де–сак оканчивался закруглённой стеной из подпирающих друг друга плечом домов красного кирпича. Наш дом значился под номером тридцать один, а тётушка Нора, в обязанности которой входили следить за мной, жила рядом, по соседству. Двери нашего дома никогда не запирались, ни днём, ни ночью, ни от друзей, ни от незнакомцев. О кражах никто не думал. Все кругом друг друга знали и, если что, приглядывали за домами соседей: не придумать лучшей системы безопасности.

Перед каждым домом был небольшой палисадник с деревянной калиткой. В те дни машин ни у кого не было, и вечерами, при свете уличных фонарей наш кул–де–сак, окружённый со всех сторон кирпичом, превращался в отличное место для игр. И футбол с командами пять на пять, и снежные баталии, и бейсбол, и воображаемые бои из древнеримской истории, и просто игры в войну, и страшные рассказы у костра, и гонки на велосипедах. Всего не перечислить, и происходило это всё прямо перед дверьми моего дома. Со всех соседних улиц приходили к нам на Марондейл поиграть, помериться силами. Как и все дети во всём мире, мы носились, бегали, сходили с ума, пока какой–нибудь мяч, брошенный сильной рукой, не влетал в окно спальни и не разбивал стёкол. Вот когда начиналась настоящая кутерьма! Все с визгами и криками разбегались по соседним улицам, и никого уже не найти было в чернильно–тёмных закоулках. Затем, постепенно, крадучись, мы один за одним с опаской пробираясь, снова возвращались на прежнее место, и наши игры возобновлялись с новой силой.

Мой отец, Мэтью Берд Бёрдон, был невысок, всегда опрятно одет, с неожиданно белой шевелюрой и небольшими, аккуратно подстриженными усиками, и с исключительно ровным характером (за исключением только по отношению к моей матери).