Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

Но вот где-то в начале пятидесятых в школе, на переменке Дима с бледным перекошенным лицом тащит меня в уголок и говорит шепотом: “Отца арестовали! Обыск был – всё забрали! Все гравюры, все коллекции, книги, все его вещи!” Мне вдруг показалось, что в этих словах – вся суть ареста. И как-то машинально говорю: “Не плачь, я думаю, его ненадолго забрали – выпустят! Он им не нужен!” Проходит два или три месяца. Опять на переменке Дима бросается ко мне, радостный: “Выпустили! Ты точно угадал! Заставили отказаться от всего!” Я потом как-то позвонил поздравить с возвращением. Отец Димы сказал каким-то не своим, чужим, тихим голосом: “Лучше бы они меня расстреляли”. Вскоре он скончался от инфаркта. А еще через год, уже окончив школу, Дима повесился.

В конце восьмидесятых я спрашивал в Музее Востока про эту коллекцию гравюр, там ее не было.

Итак, эпизодом с вручением премии битвы с моим педагогом не кончились. Он, будучи моим преподавателем живописи последние два года, буквально ломал и крушил те слабые зачатки какой-то оригинальности, которые начали у меня проявляться.

Возможно, он хотел лучшего, возможно, я очень заблуждался, но со временем его ненависть ко всему, что я делаю, стала просто патологической. Он требовал от учеников срисовывания натуры, а я хотел из каждой постановки или портрета сделать нечто свое. Чтобы был не робкий этюд, а нечто осмысленное. Он брал мою палитру, добавлял еще полтюбика белил – и все это смешивал в “фузу” серого цвета. А потом замазывал то, что было у меня. Это бы полбеды. Окончательно он разозлился, когда я привез с практики картину “Могила Гайдара”. Кричал: “Опять вы за свое! Что это такое – надгробный плач? И что за формат, где вы это видели? Икон, что ли, насмотрелись? Вы что, не знаете, что есть золотое сечение, что вы ученик, не художник? А у вас формат 3:1! Это формализм чистой воды! Не хочу с вами работать, уходите!” И дымя папиросой, бросал на холст пепел. Не желал слышать объяснений. Между тем из других мастерских приходили коллеги посмотреть, и все сходились на том, что картина получилась, что не стоит обращать внимания. Но было уже поздно. Я ушел с диплома, поняв, что он меня доломает.

Последние месяцы жизни Сталина были отмечены в Москве мрачной атмосферой страха, подозрительности, почти первобытного ужаса, как перед концом света.

Все это отражалось и на жизни нашего маленького лицея в Лаврушинском переулке. Каждый день шли партсобрания педагогов, кого-то исключали из партии, кого-то осуждали. Исключили из партии всеми нами любимого директора Н. А. Карренберга, создателя и бессменного заботливого “отца” школы. Тут же всем стало известно, что произошло это по инициативе тех самых учителей, которые работали с ним со дня основания и которых мы все наивно любили и уважали. Исключили из школы и нескольких учеников за то, что они оказались детьми людей, проходивших по делу Михоэлса или какого-то “еврейского центра”. Мой сосед по парте (предпоследняя в третьем ряду) Виктор Селиванов, много больше моего знавший о происходящем “наверху”, был настолько подавлен, что вообще не мог ничего делать, просил учителей временно его не вызывать. Он переживал за своего отца, который в 1947-м принимал из рук М. И. Калинина орден 80о-летия Москвы. Приходя в школу, я узнавал от Виктора новости, что недавно расстреляли всё ленинградское руководство – и партийное, и городское, что расстреляли выдающегося экономиста Вознесенского, председателя Совмина РСФСР Родионова, маршала СССР, Героя Советского Союза Кулика, что арестована жена Молотова, что арестованы Власик, Абакумов, что в опале Молотов и Микоян. В начале 1953 года вовсю расцвело дело врачей-убийц. Никто не мог понять, что же происходит на самом деле. (В реальность “убийц”, по-моему, никто не верил.) Только немногие “посвященные” понимали, что это все – агония “старого параноика”. Но никто не ожидал столь скорого его конца.

5 марта 1953 года, 8:30 утра. У входа в школу встречаю своих друзей-одноклассников: Витю Селиванова и Сашу Скородумова. Они мне говорят: “Бросай портфель и бежим в центр, будет что-то интересное, говорят, будут Сталина перевозить с дачи в Колонный зал. Бежим, пока никто не знает”. Понеслись в ожидании пышного зрелища.

Через Москворецкий мост, Красную площадь пришли к гостинице “Москва” и встали за колоннами. Пока что ничего не перекрывали, однако уже к го часам утра появились цепи милиции, перекрыли Охотный Ряд, Манежную и стали нас выгонять с нашего места. Мы перебежали на улицу Горького, уже пустую, поднялись до угла первого дома и свернули во двор. Затем прошли направо и очутились за решеткой первого проема между домами – тогда, кажется, там был магазин “Подарки”. Это был очень удобный наблюдательный пункт – влево и впереди вся огромная Манежная площадь лежала как на ладони. Ждем, курим, а ничего не происходит. Справа улицу Горького уже перегородили несколько цепей милиции. Прошло так с полчаса. Холодно, ветер метет колючий снег, мы уже не рады, но высунуться боимся. Прошел час. Вдруг сверху, от Телеграфа, спускается очень медленно серая “Победа” и останавливается точно против нас. Стоит так несколько минут, Витя говорит: “Берия, что ли, приехал?” И в самом деле, вдруг выходит человек в шляпе, в сером пальто и начинает ходить перед машиной туда-сюда. Витя шепчет: “Ложись, это Берия!” – и они с Сашей падают вниз, скрываясь. Я, конечно, тоже оторопел, но, думаю, надо посмотреть лучше, не каждый ведь день увидишь самого Берию (да еще так близко, метрах в пяти). Прижался в углу решетки и слежу за ним. Постояв минут десять, он начинает нервно ходить, поворачиваясь к нам то спиной, то лицом в своем пенсне. Перед ним – никого, позади – тоже никого. Наверное, сейчас появится торжественная процессия, кони, гроб на лафете, почетный конвой, ордена, знамена, траурный марш…

Вместо этого на пустой площади появляется одинокий синий деревенский автобус, еле двигающийся. Берия выходит вперед в наполеоновской позе, руки не сзади, как обычно у него, а скрещены на груди, плечи развернуты, шляпа на голове (даже не снял у гроба).

И этот маленький, обшарпанный, одинокий автобус медленно-медленно, очень как-то театрально проходит перед Лаврентием Павловичем, метрах в трех перед ним. И мы видим: в кабине только водитель, а в самом автобусе – красного цвета гроб в цветах, людей нет. Берия стоит с непонятным для нас каким-то победоносным, торжествующим видом, неподвижно, как памятник самому себе. Автобус уходит так же медленно в сторону Колонного зала – и всё. Ни свиты, ни конвоя, ни оркестра, ни траурных маршей. Берия резко, но с улыбкой садится в машину, и она мгновенно, с места взлетает вверх по Горького. Вслед за ним сворачиваются цепи милиции, все уходят, а мы бежим к Виктору домой, на Горького, 19. Нас встречают Витина мама и его младшая сестра Наташа. Женщины все в черном. Пьем чай, какие-то разговоры, вдруг кто-то кричит с балкона: “Смотрите скорей!” Мы – на балкон; видим, что по улице Горького вниз бегут толпы людей.