Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

Мы схватились, помчались тоже, но Виктор еще решил зайти за Тамарой, своей женой-балериной, в театр Станиславского и Немировича-Данченко. А я, тут же у театра, занял место в траурной очереди в Колонный зал. Было около трех часов дня. И вот этот отрезок Пушкинской улицы (теперь Дмитровка) от театра оперы и балета до Колонного зала мы проходили 9 часов! Вначале все было хорошо, очередь как очередь, стояли спокойно, никуда не рвались. Пока стояли на месте, Селиванов мне говорит: “Ты понял, в чем смысл этого театра, который Лаврентий Павлович нам устроил?” – “Нет, мне как-то все равно, я думал, что это надо бы все в кино снять: улицы, снег – и этот автобус странный, везет вождя”. Виктор снова: “Тебе-то терять нечего, вот и не подумал. А я должен все отцу рассказать, это ж понять надо, какой расклад наверху теперь будет. Я так понял из всего, что мы с тобой увидели, – Берия просто сам себе праздник устроил, без свидетелей. Я это так понял, что смерть «папы» – его личное торжество, что это его личная заслуга, значит, собирается теперь первую скрипку играть! Все ясно! Я только думаю – что же, этот автобус из Кунцева так один и ехал? Или была охрана, и ее специально за углом где-то оставили?” Так мы болтали, вспоминали недавний французский кинофестиваль, фильмы, которые смотрели в “Ударнике” в 9 утра, пропуская уроки. И вдруг из боковых переулков, откуда-то чуть ли не с крыши, повалили толпы народа и началась давка. Вскоре улица была до отказа забита толпой, нельзя было и уйти, сзади напирали еще хуже. Стало темнеть. Стоял крик, ор, летели шапки, галоши, камни. Боковые улицы перегородили грузовиками, но это не помогало. Помню, как в Столешниковом какой-то генерал в папахе, в парадной шинели, стоял в кузове грузовика и надрывно призывал народ к порядку. Но на него засвистели, заорали, сбили с него папаху, чем-то закидали. Помню его лицо в ужасе – началась настоящая анархия, народ загулял. Солдат просто давили, курсантов не стесняясь били. Это был пролог завтрашних жертв на Трубной и Неглинной. Мы смотрели во все глаза, стараясь не упасть под ноги. Но все-таки двигались и чуть позже полуночи вошли в Колонный зал под светом юпитеров и стрекот киноаппаратов. В самом Колонном зале все чинно, торжественно, траурная музыка, Бетховен, знамена, цветы, венки, почетный караул и т. п. Но сам Вождь в гробу – шок! Лучше бы не видеть, а оставить образ с портретов. Лицо без грима, в оспе, рыжеватые усы, остатки “зачеса”. Но главное – мертв, все-таки мертв! Впереди – свобода! Трудно поверить, но вот он в гробу. И в воздухе – несмотря на траурные марши – ощущение праздника.

Младший брат ближайшей подруги моей матери Фаины Майминой, в то время кремлевский курсант, оказался на посту возле покоев супруги вождя в роковую ночь 8 ноября 1932 года. Вся охрана “кунцевского дома” знала, что ночью Сталина не было, что “Надя” разыскивала его по всем адресам. Рано утром Хозяин приехал, и в комнатах Аллилуевой разразился громкий скандал, а затем – что-то вроде выстрела. Курсант этот стоял, по его словам, “окаменев от страха”. За его спиной, в вестибюле, был телефон. Он услышал, как Сталин подошел, взял трубку и сказал “твердым, уверенным голосом с сильным грузинским акцентом”: “Клим, приезжай, я застрелил Надежду” (с упором на слово “застрелил”). Вскоре появился Ворошилов, стал кому-то звонить, вызывать врачей. Сталин не выходил. Всю смену охраны тут же заменили новым составом.

Брат Ф.Б. Майминой тогда же рассказал все в лицах своей сестре, от которой я не раз слышал этот рассказ. Это была скромнейшая женщина, всю жизнь проработавшая редактором многотиражки на заводе “Шарикоподшипник”, не склонная к фантазиям, за которые можно поплатиться своей жизнью. Моя мать, единственная, также от нее слышала эту историю. Они дружили с Фаиной с юности, еще с двадцатых годов. Но мать воспринимала этот факт как доказательство “мужества и принципиальности” Хозяина и не удивлялась.

H. С. Аллилуева была известным партийным деятелем, и никто в среде партийцев не хотел принимать бытовую версию Ворошилова о “самоубийстве на почве ревности” к жене какого-то Гусева. Мама всю жизнь считала, что разногласия Сталина с женой были принципиального политического порядка, а не бытового. И это, по ее словам, оправдывало его страшный поступок: “Так и надо решать принципиальные разногласия, и стыдиться тут нечего”.

Курсант тот вскоре был переведен куда-то на восток, где и умер. У меня никогда не было сомнений в достоверности этого рассказа, как и других, камнем лежащих в памяти многие годы и десятилетия. Тем не менее я никогда не хотел ничего озвучивать. Ведь документов нет, одни слова, а к облику Кобы, на мой взгляд, они ничего нового не добавляют.

После XX съезда Московский горком партии организовал для уцелевших узников лагерей, ныне переведенных в “персональные пенсионеры”, санаторий им. В.И. Ленина на станции Кратово Казанской железной дороги. В 1959 году моя мать, как старый большевик с 1918 года, получила туда месячную путевку. Это было большим счастьем для нее, живущей в той же ю-метровой комнатке, где я провел свое детство. Никаких дач, естественно, не было.

В санатории тогда всех селили в двухместные номера. У матери была соседка, которой она очень гордилась, член партии с 1905 года. Мать называла ее Адой, фамилия ее была не то Порохова, не то Прохорова. Точно не помню. Это была крупная, решительная женщина, из купеческой, кажется, семьи, но имевшая большие заслуги в прошлом, знакомая даже с Лениным. Мать была истинно счастлива и слушала любое ее слово, раскрыв рот. Поэтому, когда я приезжал в Кратово, все надеялся, что Ада что-нибудь расскажет о своей жизни. Но все как-то не получалось. Надо сказать, что я любил слушать такие истории. У меня замедленная реакция. И я еще в начале школы приучил себя запоминать на слух большие куски текста и потом, на досуге вспоминать их и “осмысливать”. Поэтому однажды, когда суровая Ада по случаю плохой погоды не пошла гулять, а вдруг разговорилась, я слушал ее, наверное, часа два, причем обе соседки нещадно курили “Беломор”.

“Вот меня теперь стали звать на разные встречи, и все просят рассказать о Ленине, о революции, о штурме Зимнего дворца. А я все пытаюсь донести свое мнение, что не это нужно изучать. Штурм – это самое легкое, что случилось в революции. Истинные герои – те, что еще до девятьсот пятого года, в подполье, под окном охранки, шпиков, городовых мечтали пробудить Россию в тайных кружках, на заводах, фабриках. Тогда ничего еще никому даже не мерещилось. Один Ильич, как ученый и экономист, всем доказывал что-то, и только из личной симпатии и доверия к нему мы шли в эти марксистские теоретические кружки, хотя мало что в них понимали. Главное – в кружках была товарищеская, теплая, братская атмосфера. Мы любили друг друга, помогали чем могли, все было общее. Это было так не похоже на мир денег, эгоизма и стяжательства вокруг нас и в наших семьях. И молодые люди были в кружках смелые, отчаянные. И было их совсем не так мало, как сейчас думают. За ними шли целые заводы: и по всей России, и на Урале, и в Сибири были наши кадры. Поэтому и победил Октябрь, а не Февраль”. Мать тут же вспомнила такие же кружки в Чернигове. В общем, они нашли друг друга.