Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

На другой день забрал документы и вернулся в школу посоветоваться. Один из педагогов, совсем мне не знакомый, говорит: “Идите в «Детгиз», к Дехтереву, я вам дам записку!” Иду в “Детгиз”, сижу три часа в очереди, чтобы попасть к “самому”. Но Дехтереву мои акварели понравились, и он пишет при мне письмо А.Д. Гончарову, декану полиграфического, своему лучшему другу, и кладет в конверт. “Вот адрес, поезжайте, должен помочь”. Приехал, открывает симпатичная девушка, как оказалось, дочь Андрея Дмитриевича – Наташа: “Папа еще на отдыхе, я вам дам записку к Горощенко, председателю приемной комиссии Полиграфа”. Дает адрес, не читая письмо. Иду по адресу: улица Горького, дом 4, мастерская на последнем этаже. Мэтр вначале был добродушен, но когда прочитал письмо Дехтерева – изменился в лице и говорит: “Пусть вас Дехтерев к себе сам берет”, повернулся спиной – и ушел. Я письмо схватил – и вниз. Внизу остановился, прочитал: “Андрюша! Кто у тебя в приемной комиссии? Мне кажется, можно бы помочь, парень талантливый”. Ну всё, думаю, это судьба, больше никогда никого просить не буду.

С институтом конец, но что же делать. Мать звонит из своего Александрова: “иди работать”, “иди в райком комсомола”. Пошел в райком, они куда-то долго звонят, потом говорят: “Идите на эту фабрику, вас возьмут”. Смотрю адрес: 3-й Бабьегородский переулок, Макетно-витринная фабрика. Там делают на железных листах вывески и плакаты в технике шелкотрафарета. Но выбора нет, начал работать. Кругом все пожилые люди, работают давно, всего человек пятнадцать. Дали должность сверловщика. Через месяц приняли еще двоих моего возраста, Митю и Люсю. Стало веселей. Ездили купаться, иногда за грибами, иногда выпивали (после работы оставались). Люся жила на Якиманке, Митя – на Кадашевской. Так что компания часто пополнялась их знакомыми. Я забыл и Полиграф, и все амбиции, и мечты об искусстве. Простая жизнь, простые отношения – очень дружеские, доброжелательные. Никакого выпендрежа – все равны, все работяги, всем делились, у кого что есть – у кого рубль, у кого три. Никаких расчетов вроде “сколько я тебе должен?” Это считалось смертельной обидой.

В начале 1954 года на нашу крохотную фабричонку пришел новый директор Петерс, сын известного чекиста Якова Петерса. Он тоже отсидел в лагерях, но, видимо, как и моя мать, не изменился. Когда-то он был секретарем Московского горкома комсомола. Вызывал к себе в кабинет по одному и, направляя свет в глаза, устраивал допросы: биография, интересы, родители и т. д. Про нас ему донесли, что “молодежь” пьет, гуляет, хоть и комсомольцы. Начали нас заставлять “каяться”: под угрозой увольнения! Мы решили, что Петерс сошел с ума. Он и ходил весь в черной коже, в высоких сапогах, в большой черной кепке, как в старые времена… В итоге мы все уволились “по собственному”. Пока я не ушел в армию, мы еще встречались, что-то отмечали, куда-то ездили. Но когда вернулся – никого не нашел.

Однажды, в начале восьмидесятых, меня разыскал бывший коллега и друг моего отца, некто Филимонов. Это был очень серьезный товарищ, зав. производством огромного комбината “Известий”. Он там работал всю жизнь и помнил отца в должности ответственного секретаря газеты “Известия”. Он очень хорошо об отце отзывался, но упоминал о его трудном, неуступчивом характере, смотрел на меня пристрастно, видимо ища во мне отцовские черты. Он рассказал мне, что истинной причиной гибели отца была вовсе не его ссора в Ленинграде в музее В. И. Ленина с московской комиссией из ЦК ВКП(б), а роковая ошибка в период руководства “Партиздатом”. Он, исходя из своих убеждений, в конце двадцатых осуществил издание брошюры “В защиту теории перманентной революции”. Этим сам себе подписал приговор. Тираж брошюры был тут же уничтожен. Я не могу понять, в чем же был смысл отцовского подвига. Ведь ясно было, чем это кончится. Оказалось – все очень просто: “Трава растет и пробивает асфальт… Вы можете каждый год класть новый асфальт и радоваться… Это значит, что вы не отличаете жизнь от смерти. Вы можете думать, что трава растет оттого, что ей кто-то заплатил, что ее кто-то купил, что она работает на ваших врагов и т. д. Но трава все равно будет расти сквозь асфальт… Потому, что иначе вся жизнь на земле остановится. Самая прекрасная страна не должна окаменевать, должна развиваться, так как подрастает новое поколение и ему скучно в старых оковах, в старых формах…” Это был единственный человек, который хотя бы что-то рассказал мне об отце. Больше я с ним не встречался, так как вскоре его не стало. Быть может, поэтому он был тогда со мной так откровенен.

Итак – армия. Из Москвы тащились 5 дней, не зная куда, в скотном вагоне. Сержанты всё украли, и нас никто не кормил. От злости громили базары на остановках. В военкомате сказали “на Кавказ”, но очутились в Баку, в Сальянских казармах. В Москве было -10, а здесь +30. Сидим под стенами огромного дувала, ждем начальство. Впереди – три года неизвестно чего. Все думаю об одном – удастся ли выжить. Ребята все из Куйбышевского района. Крепкие, спортивные, несколько боксеров. Заранее договариваемся, что держимся вместе. Карантин – 3 месяца. В первую же неделю на вечерней поверке подрался с сержантом Базулько. Первая гауптвахта – 10 суток. Зато среди своих сразу стал популярен. Вскоре пригнали вторую группу москвичей. Я был в казарме, меня зовут истошным голосом: “Скорей, Вит, беги на плац! Там какой-то художник стоит, без штанов!” Выбегаю – да, кто-то высокий в шубе, из-под шубы торчат белые кальсоны, на плече – огромный этюдник. Бросается ко мне: “Витя, это я, Забелин, Слава!” – “Славка, я тебя не узнал! А штаны-то где?” – “Да пропил как-то по дороге!” – “Молодец, узнаю МСХШ! Ну, давай, привыкай! Будем вместе!”

Сразу стало как-то теплее, все-таки близкая душа. Славка был моложе по классам на два года, но я его помнил как тонкого живописца. Мог ли тогда кто подумать, что этот разгильдяй в кальсонах – будущая знаменитость, профессор института им. Сурикова, декан, что будет в США клуб его имени! А от тех времен осталась лишь одна фотография, где мы вместе. Первый год мы были в одной части, а потом нас раскидало.

В начале марта 1956 года были объявлены учения в районе Тбилиси. Из нашего полка взяли несколько САУ-152, и сразу, ночью, мы выехали по железной дороге на платформах. Уже на подходе к городу начали появляться тревожные слухи о каком-то восстании. Все заволновались, но начальство молчало. Когда пришли на станцию Азианы, узнали, что несколько сотен студентов с оружием захватили штаб ПВО в Тбилиси. Но момент они выбрали неудачный – идут учения, кругом войска. Это было 9 марта – три года со дня похорон Сталина. Командование Закавказского военного округа поступило мудро: студентов заблокировали в ПВО, окружили, заставили сдаться – почти без жертв.