Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

Другая близкая подруга матери, Лидия Августовна, когда я был у нее в гостях в Переделкино, рассказывала:

“Вот Чехова читаю, а вижу своих друзей времен Гражданской войны. Такие же наивные мечтатели, та же скромность. Не говорю уж о Фурманове. Были и другие, попроще. Такие же смелые, романтичные, что могли людей в атаку поднимать стихами Гёте. Жестокость, говорят, была со стороны красных. А на какой же войне ее нет. Но она может быть временная, вынужденная, и после войны кончается. А бывает жестокость природная, от грубости и невежества, как была в 1 Конной. Или бывает жестокость параноика, который всех людей боится. А со временем убийство друзей и близких – потребность, наркотик (тут я вспомнил процесс Багирова в Баку 1956-го). Самое противное – жестокость холуя. Ради подачки, чтобы выслужиться перед Хозяином… Кстати, Виталий, вы не задумывались, какой Сталин был актер? Как он продумывал свой внешний облик? Стиль отрешенного от земных искушений сурового воина – френч, сапоги, особая по спецзаказу шинель без пуговиц до пят, наглухо застегнутая! Я понимаю Лену, вашу маму, что она его до сих пор любит. Он и Барбюса очаровал, и Ромена Роллана, и Фейхтвангера. А они не дураки. А знаете ли вы историю с фотографом Туницким? Лена не рассказывала? В начале тридцатых годов он работал в «Комсомолке», очень успешно. Редакция решила сделать подарок Хозяину к какому-то празднику и дать фоторепортаж о вожде на фоне его бытовой жизни, там, кажется, были дача, квартира, столовая и т. п. Чтобы «утеплить» суровый образ. И со Светланой было фото, Туницкий сделал вроде бы блестящий репортаж. Послали Сталину верстку газеты на отзыв. Что же он сказал вместо «спасибо»? Начертал собственноручно красным карандашом наискосок полосы: «Прошу оградить меня от пошляков и мерзавцев!» Слово в слово. Бедный Туницкий! На другой день вся Москва про это знала и восхищалась скромностью вождя. Но я его никогда не любила. Если бы не его тупость, мы бы войны не допустили. Сколько его предупреждали, начиная с Кирова, Куйбышева, и Тухачевский, и Трифонов. А он слушал только своих собутыльников. Мы в лагере, помню, так все это переживали! Слишком много власти у него было. Он был просто человек, не Бог. А все люди ошибаются и имеют пороки, в отличие от Бога… Но у нас и Никита – бог, и Леонид Ильич – бог. Что ж, я вот помру, а у нас так все генсеки и будут богами? Многобожие какое-то! Смешно ведь, правда? Как вы думаете?”

Почти все семидесятые годы моя мать была секретарем неофициального Литературного общества старых большевиков. Не помню, кто был председателем, кажется, О. Левкович. Состояли в обществе в основном женщины. Все они были почти одного возраста – ровесники XX века. Многие что-то писали, мать что-то редактировала. Иногда она настоятельно рекомендовала мне прочесть чью-то рукопись, вызывающую ее восхищение. В этих рукописях было много героических эпизодов, примеров отчаянной храбрости и смелости “девушек революции”. Трудно было поверить, что это воспоминания тех самых скромных старушек, что стояли в очереди в столовой на Комсомольском. Они сохраняли бодрость, улыбались – но избегали говорить о “современности”. Как только кто-то вдруг открывал газету и читал новости – на их лицах появлялись растерянность и почти испуг. Видимо, никак не могли осознать себя в реальности. С одной стороны – почет и уважение, а с другой – враждебный мир стяжательства, чванства, “буржуазности”. Однажды я слышал: “Ну ладно, я за все благодарна – пенсия, паек! Спасибо, что жива осталась! Но те, кто погиб, не дожил – за что жизнь-то отдавали? За пайки, что ли, или за Галину эту с ее историями?” А всего-то были “скромные застойные”. Жалко было этих старушек с их нерастраченной энергией. “Дали бы мне работу, хоть какую-нибудь, живую, вместо этой чертовой пенсии и встреч с пионерами! Тошнит от этой сахарности!” Такое это было поколение – не могли без борьбы. В начале восьмидесятых мать сломала бедро, стала неподвижной, и ей предложили сменить свою отдельную квартиру на комнату в пансионате старых большевиков “Переделкино”. Вот где был настоящий рай! Концертный зал, кино, музыка, встречи с актерами. Для тех, конечно, кто мог еще ходить. Остальным – телевизор и обед в палату. Все большевики жили в отдельных комнатах. Кругом – прекрасная природа, рядом большой лес. Однажды я приехал в Переделкино рано утром и застал пансионат в большом волнении: пропала персональная пенсионерка 92-х лет, соратница Ленина! Все брошены на срочные поиски, даже меня попросили участвовать в поисках. Нашли старушку на болоте, довольно далеко, где она провела всю ночь. Но выглядела вполне молодцом, улыбалась, просила прощения “за беспокойство”. Все спрашивали: “Вам не было страшно?” – “Страшно? Немного было! Но я стихи про себя читала, пела песни – «Каховку», «Варшавянку»! А что со мной могло случиться?” Мать про все это сказала: “Вот – настоящая партийная закалка!” И в самом деле, старушка даже не простудилась.

Как ни странно, после смерти Великого Кормчего мир не рухнул, мировая война, против ожиданий, не началась. Магазины были все также пусты, денег все так же ни у кого не было. Мать жила в Александрове, а я начал сдавать экзамены в Полиграфический институт, куда меня потащил за собой Витя Селиванов. Это был по тем временам самый блатной институт, но я об этом не подумал. Вообще я в то время плыл по течению, жил по принципу “будь что будет”. После “погромов” в школе я совсем потерял интерес к своей судьбе. Сдал специальность хорошо, сочинение тоже на “пять”, оставалась история. Ну история у меня всегда шла на “отлично”, не сомневался, думал, что экзамены у меня уже в кармане! И вдруг знакомая секретарша мне говорит: “Вы не проходите! Примут всего 9 человек, потому что много приехало из «демократий», а на «наших» уже есть список, кого надо принять, и то пройдут не все”. Я говорю: “А если я историю сдам на «5» – должен пройти!” – “А вы ее не сдадите, у вас пятый пункт в анкете”. Я-то, наивный, сперва не понял, о чем речь, а потом не поверил. До этих пор я никогда ни с каким “пунктом” не сталкивался.

Как бы там ни было, иду сдавать историю. Принимает профессор П. “Так, билет кладите, он меня не интересует, будете отвечать на мои вопросы”. Ну, думаю, началось, вот оно! Гонял меня по всем датам и эпохам – всё отвечаю. Профессор П. вспотел, устал, в классе никого не осталось, я последний. Его задача – меня завалить. Он задумался, затем спрашивает: “А кто написал программу X съезда партии?” Вот она, ловушка! Сказать кто – нельзя, сказать “не знаю” – все равно двойка. Говорю (с гордостью, как эрудит): “Лев Давидович Троцкий!” (Нам в школе рассказывала историчка.) Что тут было! Он вскочил, побагровел, затрясся: “Вон! Вон из класса! И чтоб ноги вашей здесь никогда не было! Двойка! Кол! Обнаглели! В этих стенах – такое имя! Вон!”