Мерсия Макдермотт - Апостол свободы

В своих воспоминаниях Обретенов делится также личными впечатлениями о Левеком:

«Левский был среднего роста, живой и смелый, имел ясный и трезвый ум, железную волю и редкое постоянство. Наружно у него были нежные черты лица, живые глаза и интеллигентный взгляд. Он всегда бывал весел и напевал какую-нибудь народную песню; шутить он не любил. В обращении с каждым был вежлив, учтив и любезен, не был расточителен, не занимался сплетнями, не употреблял никаких спиртных напитков, не курил, пил только чай. Не любил роскоши, одевался хотя и скромно, но аккуратно и прилично. Никогда не сидел без дела, никогда не хвастался, любил слушать, как Каравелов рассказывает что-нибудь из нашей истории или из истории других стран. Он был очень скрытен, и когда его спросят о чем-нибудь, обдумывал ответ и тогда уже отвечал коротко, в нескольких словах. Словоохотлив не был, но когда заговаривал о народном деле и увлекался, был так красноречив, что очаровывал слушателей. Презирал тех, кто ведет распущенную жизнь, сам был очень скромен, даже не умел ругаться. Мы много раз предлагали ему пойти на прогулку или зайти в пивную „Штробар“, где собирались болгары, но он каждый раз отказывался под тем предлогом, что румынская тайная полиция может разнюхать о том, что он в Бухаресте, и выдать его туркам» [166] См.: Унджиев, цит. соч., стр. 955. — Прим. авт. .

Общее собрание началось позднее, чем было намечено, 29 апреля. А до этого уже съехавшиеся делегаты торжественно отпраздновали пасху. Наверное, в мыслях Левский возвращался к тому дню, когда восемь лет назад, на пасху, он публично взял назад свой обет служить богу и посвятил свою жизнь, полностью и без остатка, служению свободе — единственному божеству, которое признавал на деле и апостолом которого стал. Всего восемь лет прошло, а как много за это время изменилось! Тогда он был молод и неопытен и скорее ощущал, чем ясно представлял себе, что именно должен сделать, а страна его лежала перед ним как непаханная целина. За эти годы он провел борозды от одного конца Болгарии до другого, от Никополя до Родоп и от Софии до Бургаса. Семя брошено в почву. Правда, иные семена отнесло ветром, другие упали на бесплодный камень, но большинство уже дает плоды, хорошие плоды. Тогда его почти никто не знал, кроме близких соратников; теперь же нет турка или болгарина, который не слышал бы о нем. А завтра его повесят турки, движимые отчаянным стремлением задушить свободу, или народ сделает его премьер-министром, а то и предложит корону, как предложил ее некогда Ивайло. [167] Ивайло был свиным пастухом, возглавившим крестьянский бунт в 13-м в.; коронован царем в Тырново. — Прим. авт. Но ни петля, ни министерский портфель, ни корона его не устраивают. Однажды крестьяне спросили его: «Бай Васил, когда Болгария будет свободна, кого поставим царем?». Он ответил: «Если мы деремся с турками только затем, чтобы получить царя, то мы дураки. У нас и сейчас есть султан. Нам нужен не господин, а свобода и человеческое равенство».

Крестьяне упорствовали.

«Какую же ты службу тогда возьмешь? Тебе же полагается самое первое место?».

«Никакую, — ответил он. — Пойду к другим порабощенным народам и буду делать тоже, что теперь делаю здесь» [168] См.: Иван Вазов, «Отверженные». Также цит. у Каракостова, стр. 128. — Прим. авт. .

И говорил совершенно искренне.

И еще одно прибавилось с пасхи 1864 года. Тогда экстаз возрождения к новой жизни принадлежал ему одному; а теперь его разделяли все собравшиеся. Одни больше верят в бога, другие меньше, но каждый привык с детства считать пасху самым большим праздником в году; теперь для всех них он приобрел новое значение, как для самого Левского восемь лет назад. Особая атмосфера царила во время праздника, длившегося три дня, до самого открытия собрания. Вот как описывает ее Киро Тулешков в своих воспоминаниях:

«Воистину, как будто не тайный Центральный комитет собирались составить, а приготовлялись играть богатую свадьбу; как начали веселиться, есть и пить еще в первый день пасхи, кончили только на третий день вечером. В веселье участвовало душ пятнадцать. Можно бы и не упоминать об этом празднестве, но по-моему, о нем надо сказать, потому что оно продолжалось три дня и три ночи, как я уже упомянул. В этом его значение. За трапезой рекой лились вино и пиво. Пили все… и эти пятнадцать человек были из разных мест, с разными характерами и разными наклонностями. Может, так и было, не спорю, но здесь, на празднике, это было незаметно. Все люди были как один человек. Такого согласия и такого единства — а мне уже 55 лет — я больше никогда не видел и не слышал. Обратное — случалось…

… Во время веселья никто не позволил себе ругать тирана-турка и выкрикивать угрозы, как обыкновенно бывает в таких случаях, и особенно можно было ждать, что до этого дойдет, потому что приготовлялся план разорения турецкой державы. Самое замечательное было, что среди этих пятнадцати человек не нашлось ни одного, кто бы в нетрезвом состоянии затеял ссору или ругань, а ведь подобное было вещью обыкновенной, если собиралось столько народу. Такое было единство. Правда, оно случалось иногда среди истинных хэшей, которые помнили всю Румынию, но не настолько» [169] Из рукописных воспоминаний Тулешкова, хранящихся в Народной библиотеке в Софии. Цит. у Унджиева, цит. соч., стр. 956. — Прим. авт. .

Первое заседание было посвящено проверке полномочий. Всего присутствовало двадцать пять делегатов. В силу разных обстоятельств не каждый комитет смог послать собственного представителя, да и неблагоразумно было собирать много народу даже в Румынии, ибо турецких шпионов хватало везде. И потому некоторые делегаты представляли по нескольку комитетов. Тодор Пеев, например, получил мандаты целых одиннадцати комитетов, от Софии до Этрополе. Левский был уполномочен голосовать от имени Карлово, Стара-Загоры и Сливена. Каравелов также представлял три комитета, все три находились в Румынии. Всего у представителей внутренней организации было тридцать три голоса, у эмигрантов — семнадцать. Таким образом желание Левского установить перевес внутренней организации осуществилось. Некоторые эмигранты отсутствовали: Хитов был болен и не смог приехать, Тотю также не приехал, Данаилу Попову в последнюю минуту пришлось остаться в Тырну-Мыгуреле по делам, и он прислал вместо себя другого человека.

Пока шла проверка полномочий, Левский отозвал Тулешкова и отвел его в соседнюю комнату.

«Он закрыл дверь и сказал мне: „Друг, скоро все представители дадут присягу в том, что будут верны и преданны святому делу, и потому ты поклянешься здесь, что будешь верным и преданным, и если будет нужда, пожертвуешь и собой“. Он достал из кармана револьвер, а из-за пояса кинжал, положил их крест-накрест на стол и велел мне положить на них левую руку, а правую поднять вверх и повторять за ним слова, которые он скажет: „Клянусь своим отечеством Болгарией, клянусь всемогущим господом, клянусь своей молодостью, что буду верен и предан делу революции всецело. В случае, если меня пошлют по какому-либо делу от Комитета и я попаду в руки неприятеля, клянусь, что не выдам ни слова тайны, в которую я посвящен. Наоборот, если я предам какую-либо тайну или кого-либо из членов комитета, посвятивших себя всецело освобождению своего отечества, тот, кто об этом узнает, имеет право убить меня как предателя. Во имя отца и сына и святого духа, аминь“. Потом Левский сказал: „Поцелуй этот революционный крест, он так же свят, как и христов крест, потому что только с ним можно освободить Болгарию“» [170] См.: Каракостов, цит. соч., стр. 41–42. — Прим. авт. .