Валерий Ганичев - Святой праведный Феодор Ушаков. Изд. 5-е. 2010

Однако не только наслаждение руководило императрицей. Вспыхнула Французская революция. Пала Бастилия. В руках восставших оказался король. Приближалась развязка. Надо было показать вековечность монархии, ее истинность: неизбежность разгрома бунтовщиков.

Вольтеровы изыскания, мудрствования Монтеня, Монтескье и Дидро оказались пьедесталом для кровавой революции. Надо было искать опоры в истории народа, в подвигах тех, кто готов был к самопожертвованию во имя Отечества и монархии.

Год 1790 был снова нелегким, хотя война со шведами сошла на нет, турок били, но красным заревом полыхала на далеких европейских границах Французская революция. Шатались королевские троны. Не Пугачев сокрушал, а слово. Слово о свободе, равенстве и братстве, сказанное всуе. И она, придя к власти, от этих слов не шарахалась. Внимательна была к речениям энциклопедистов французских. Но когда сие внедряется тесаком, пулей и кулаком, когда простолюдин необразованный стал равенства со старинным родом аристократов требовать и братства с королем, поняла, как эти философы ошибались и какую удобную стезю проложили для бунтовщиков. Решила свериться с отечественными любомудрами и историками, как их слово отзывается на время, куда компас эпохи стрелку настраивает, что века вещают им и ей в успокоение. Собрала сих ученых мужей у себя в Зимнем дворце для совета. Да, то было сборище олимпийцев. Не богов, конечно, но вершителей судьбы России. Не нынешней, ибо нынешняя была в руках у правительницы и ее сподвижников, а той бывшей, прошедшей, которая вроде бы состоялась, но от того, как ее прописать, как выстроить, кого в герои определить, что вспомнить, а что и призабыть, зависело, как обозначится эта судьба в головах, сердцах и душах потомков.

В тот осенний день во дворце собрался весь цвет российской исторической науки.

Находился тут, конечно, бывший член Военной коллегии, а ныне член Российской Академии Иван Никитич Болтин. Осиян он был служением в канцелярии у князя Потемкина, а от того вельможи немало шло света, знания и догадливости. Слегка отстранясь от других, зашел и стал возле второго стула от императрициного кресла тайный советник и член Российской Академии Иван Перфильевич Елагин. Его отстраненность и некоторое превозношение над другими связано было, возможно, с тем, что был он еще Главным директором придворной музыки и театра. А придворная музыка позволяет видеть императрицу не только по ее вызову, а и в то время, когда академик за книгой корпит и не имеет возможности свой взгляд отстоять. И тут свидетель танца царствующей особы в сердце ее проникнуть может скорее. Вошел, раскланявшись во все стороны, отдав поклон даже креслу императрицы, управитель корпуса чужеземных единоверцев, известный не только на весь С.-Петербург, но и на всю Россию, Алексей Иванович Мусин-Пушкин. Не вошел, а влетел резкий в движениях князь Щербатов. Он всем был известен как достойный защитник русской старины, неутомимый спорщик, обличитель и забияка. Оглядел всех, поклонился и обошел стол, чтобы не сесть рядом с Болтиным, коему дал недавно отповедь в своем письме. Зашли и другие, стали за стульями, ожидали императрицу…

Екатерина появилась без предварительного объявления, жестом пригласила всех садиться, сама же по привычке стала ходить между столом и окном, выходящим на Неву. Помолчала, потом без нажима промолвила:

— Что будет, господа? Бастилия пала. Король французский, попустивший разгул черни, погибает в плену у оной. Слова почитаемых нами много лет Вольтера, Дидерота, Монтескье в свою противоположность обратились. Не разум, кажется, восхваляли они, а безверие. От вопросов к Богу и сомнений в собственной натуре к отрицанию Божественного Откровения и загробного возмездия пришли. Нам их разум казался ослепительным, но мы не заметили, как, прикрываясь их мыслью, кровожадные еретики себе здание выстроили. Когда мы с Дидеротом многочасовые беседы здесь вели, — Екатерина обвела рукой залу, — он благосклонно о нашем императорском правлении отзывался. Я много и часто разговаривала с ним, но не столько с пользой для себя, сколько из любопытства.

Она постояла возле окна, любуясь серой волной Невы, и, обернувшись, продолжила:

— Если бы я его послушалась, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство, и администрацию, и финансы, для того чтобы очистить место для невозможных теорий. Я уже и тогда, и сейчас тем более, решила опираться на дух Православия, а разум крепить примерами из отечественной истории, из тех подвигов, кои предки наши совершали во имя Отечества и своих монархов. Я вас, почтенные ученые мужи, пригласила, дабы еще раз утвердиться в правильности нашего следования по пути, назначенному предками нашими, дабы услышать, как продолжают совершаться труды исторические, что творите вы ныне. А сверх того хотела еще раз дать вам задание собирать, отбирать и хранить все ценное касательное российской истории, как древней, так и новой.

Она еще раз прошлась к окну. Затем села, погрузив свое отяжелевшее за последние годы тело в кресло. С любопытством оглядела окружающих, как, наверное, Петр вглядывался в своих полководцев-соратников накануне Полтавской битвы. Заметив замешательство и желание каждого сказать слово первым, примирила: «Начнем по кругу. Иван Перфильевич, открой сию конференцию».

Елагин встал, поклонился и, как бы продолжая разговор, обратился к Екатерине:

— Матушка, Ваши мудрые рассуждения во всем подтверждаются. Я много древних, и новых, и внешних, и своих о России писателей прочитал, ища в них того, что может удовлетворить и желанию, и любопытству читателей, да и потребностям общества. Но, кроме Вашего сочинения, нашел особливое в чужестранных незнание, или завистливую ненависть, и редко правду, на презрении, однако ж, всегда основанную. А в наших ничего, деяний предков достойного. Нет в них ни слога приличного, ни описаний важности происходимого, ни верви, повествованию свойственной, ни же внимательного к разбору дел и к услаждению читателя старания. Историку многочисленные сведения нужны, а наши летописатели всего, что их окружало, не знали. Ежели труд мой «Опыт повествования о России», коий я начал писать, будет продолжен, то я потщусь украсить сочинение свое подражанием Тациту, Титу Ливию, Саллюстию, Плутарху, Ксенофонту, Робертсону и Гуму, и, кроме того, любомудрием Пифагора, Платона, Лейбница, Солона, Ликурга, Гроциуса и Пуффендорфа хотел бы отметить. И тогда в оном наставлении станет паче всего, — Иван Перфильевич не постеснялся поднять вверх свой перст, на который даже императрица с любопытством посмотрела, — паче всего нравственная проповедь Евангельская и непорочного Богословия — важность сердцу. И нрав моего урода сочиненного даст, может быть, притягательную нравиться силу.