Леонид Млечин - Примаков

А что значит любить Восток? Я спрашивал об этом бывшего сотрудника Примакова по Институту востоковедения доктора исторических наук Алексея Всеволодовичу Малашенко:

— Это интимное ощущение. Это когда тебя тянет на Восток под любым предлогом. Когда ты ищешь работу, связанную с Востоком. И когда у тебя есть выбор — ехать в Иран или во Францию, — ты едешь в Иран. Любовь к Востоку — это прежде всего знание восточных языков. Европейскому человеку писать этой загадочной вязью не просто, но если уж ты этому научился, то приобрел нечто большее, чем просто знание еще одного иностранного языка…

— А что именно дает изучение Востока?

— Во-первых, это привносит профессионализм в твою жизнь. Если ты занимался Востоком и учил восточный язык, если уж потратил столько сил и времени, ты и к своей работе относишься очень серьезно, и от других требуешь того же. Нельзя быть специалистом по Ближнему Востоку, не зная арабского языка. Чтобы его выучить, надо потратить много времени. Нельзя быть специалистом по исламу, не прочитав Коран. А это огромный труд. Эту великую книгу непросто прочесть. А уж понять… С моей точки зрения, у востоковедов выше работоспособность и выше преданность делу, которым занимаешься. Это как раз и воспитывается во время изучения арабских закорючек и священных книг.

Такого же мнения придерживается журналист и писатель Всеволод Владимирович Овчинников, который посвятил жизнь Китаю и Японии и работал вместе с Примаковым в «Правде»:

— Для меня знание восточного языка — это какой-то ценз. В оценке характера, личности человека. То есть восточный язык — это не путь для того, кто хочет в жизни легкого восхождения. Уж раз ты решился на это дело — ты уже личность. Это так же как играть на скрипке. Не всякий сможет играть, как народный артист СССР Леонид Коган, но уже пройти сам путь, который требует не только таланта, но и упорства, педантичности, трудолюбия, это само по себе многое о человеке говорит. По себе чувствую, что восточный язык изменил мой менталитет. Я в школе любил схватывать «пятерки», ничего не уча, презирал зубрил, бравировал этим. Изучение китайского, затем японского языка заставило меня быть немцем в гораздо большей степени, чем раньше, то есть быть педантичным, просчитывать жизнь наперед — а через две недели какие будут пиковые ситуации? Думаю, что, конечно, такое чувство испытано и арабистами, потому что восточный язык — это нелегкий путь в жизни. Раз человек себе такую стезю избрал, значит, он уже не пенкосниматель…

— Неужели изучение Востока и в самом деле накладывает какой-то отпечаток на человека?

— Для этого надо работать на Востоке всю жизнь, — считает Алексей Малашенко. — Если ты занимаешься Арабским Востоком как политолог, это, конечно, не означает, что у тебя обязательно сформируется арабский менталитет. Но вот я сам занимаюсь исламом всю жизнь и чувствую, что ислам мне всё ближе и ближе. Это идет от востоковедческого менталитета, который есть и у Евгения Максимовича. От того, что он долго работал на Востоке корреспондентом, у него сознание не изменилось. Примаков — европейский человек, но любовь к Востоку всё равно остается. Пересадили кусок Востока в тебя, и он в тебе подспудно живет. А в какой-то момент эта тяга, это чувство вдруг проявляются. Но конкретизировать это невозможно. Это не математика и не физика. Восток тянет к себе. Омут…

— Что еще вырабатывает общение с Востоком?

— Спокойствие, умение ждать, умение адекватно реагировать на то, что говорит другой человек и что он думает, умение проникать в слова, умение выжидать, умение говорить иносказательно, то есть по-восточному.

В сентябре 1956 года Примакова взяли в Комитет по телевидению и радиовещанию и определили в Главное управление радиовещания на зарубежные страны. Примаков, как многие международники, аспирантом подрабатывал на иновещании, в арабской редакции. Здесь для него и нашлась вакансия.

Иновещание было частью советской внешнеполитической пропаганды. Работавшие там журналисты писали комментарий на нужную тему, показывали текст начальству, после чего комментарий переводился на иностранный язык и дикторы зачитывали его слушателям в далеких странах. Работа на иновещании считалась хлебной, но неблагодарной. Там всегда неплохо платили, но журналисты в определенном смысле были лишены плодов своего труда. То, что они писали, нельзя было прочитать или услышать на русском языке. Их творения предназначались для граждан других стран.

На иновещании начинали очень многие известные журналисты, но со временем они находили себе другую работу. За исключением, пожалуй, одного Валентина Сергеевича Зорина, который стал и доктором наук, и профессором, и известным тележурналистом, оставаясь сотрудником иновещания.

Примаков проработал на радио шесть лет и постепенно рос в должности. В двадцать шесть лет возглавил вещание на страны Арабского Востока, в его подчинении было семьдесят человек. Потом повысили — сделали заместителем главного редактора редакции информации на зарубежные страны. Жилье они с Лаурой снимали. В 1959 году работнику Гостелерадио СССР дали свое жилье — комнату. В том же 1959 году приняли в партию, и он мог рассчитывать на дальнейшую карьеру.

— Чем занимался молодой Примаков в свободное время? — спросил я у Валентина Зорина.

— Тем же самым, что делают все молодые люди во все времена, — ответил он. — Уверяю вас, Евгений Максимович не вел жизнь анахорета. Мы, как молодые журналисты во все времена, говорили о том, что старики нас зажимают. Обсуждались и более серьезные проблемы, но в узком кругу друзей. А это было трудное время — начало пятидесятых, когда за некоторые суждения можно было оказаться там, куда Макар телят не гонял. В узком нашем кругу царило полное доверие, и мы говорили откровенно. Говорили, что так дальше нельзя… А потом начался период шестидесятников. Зря его сейчас пинают ногами. Ничего из того, что есть у нынешнего поколения, не было бы, если бы не существовало шестидесятников. А Евгений Максимович — типичный шестидесятник…

Мы ходили в театры и обсуждали спектакли. Мы книгочеи. Мы черпали свои знания не в адаптированном телевизионном варианте, а из книжек. Прочтя хорошую книгу, хотелось поделиться, о чем-то поспорить. Так что это не было сообщество сухарей, которые с утра до ночи обсуждают служебные проблемы. Все дела обсуждали — личные, семейные.

Привычка к общению, потребность в общении была такая, что оно было систематическим, встречались если не ежедневно, то несколько раз в неделю. Мы были подвижнее, мобильнее, особенно с тех пор, как оперились и у некоторых из нас появились свои машины. Евгений Максимович лих-х-хой водитель. Я, во всяком случае, если оказывался с ним в одной машине, пытался уговорить его, чтобы я сел за баранку, а не он. Словом, проблемы, как съехаться, не было, а потребность в общении была… На футбол вместе ходили.