Александр Бенуа - Мои воспоминания (в пяти книгах, с илл.)

* Друга сердца (франц.).

** Любовном треугольнике (франц.). *** На месте преступления (франц.).

** Однако не в одних только подобных жалостливых разговорах проходили наши беседы с Л. Бакстом. Он вообще не мог долго оставаться без того, чтобы не занять своих рук рисованием и живописанием. И вот в течение нескольких его вечерних посещений он сделал пастелью два удачных этюда с меня (читающего) и с Ати. Эти пастели находятся в составе Семейной хроники у меня здесь, в Париже. Любопытно, что мое темя уже тогда стало обнаруживать начало облысения.

572

Варианты

ç mp . слепого консерватизма! / слепого консерватизма!

140 Если же теперь припомнить, какие именно картины в Лувре на-

ходили во мне особенно сильный отзвук, то этот перечень надо будет начать как раз с помянутых уже двух «контрастов» — с «Положения во гроб» Тициана и с «Коронования Богородицы» Беато Анжелико. Непосредственно рядом с ними я назову «Голгофу» Мантеньи и его же «Парнасе», «Богородица с донатором» ван-Эйка, «Рай» Тинто-ретто, «Елену Фурман» Рубенса и «Нарцисса» Пуссена... Несколько луврских картин XIX века также принадлежали к моим любимейшим,— среди них на первых местах пейзаж Милле «Радуга», «Вергилий и Данте» Делакруа, его же «Баррикада», портреты Давида, Энгра. Некоторые из тогдашних моих увлечений были впоследствии^ вытеснены произведениями более сильных темпераментов и большей интенсивностью красок (и еще более блестящей происшедшей во мне самом эволюции вкуса, но в общем я оставался верным своим предпочтениям и «краснеть мне за них не приходится».

Стр. вызывала только одно недоумение. / вызывала только одно недоуме-

140 кие. Напомню, что за исключением ее, приобретенной благодаря

подписке среди поклонников Мане (дар Кайботта еще не находился

в Люксембургском музее, пожалуй, и сам завещатель был еще

жив?), музей был заполнен продукциями довольно безотрадного,

а то и просто банального характера. И тогда, как и впоследствии,

«приобретения государством» не отличались ни вкусом, ни толком,

ни прозорливостью **.

Стр. которым Франция особенно гордилась. / которым Франция особенно

141 гордилась. Однако мне главные сюжеты этого цикла не нравились;

эти поиски «стильного реализма» показались мне не достигавшими

своей цели: их элегантность была чисто иллюстративного характера,

световой колорит очень условным. Я лучше оценил те небольшие

пейзажные композиции, которые как бы дополняли более монумен

тальную серию. В них темперамент художника чувствовал себя сво

боднее, в них ему не надо было заботиться о том, как бы скрыть

свои основные черты — поверхностность и рассудочность.

сковывали его воображение. / сковывали его воображение.

Стр. ß произведениях Бенара можно было увлечься его пусть и не- 141 сколько искусственно-распаленной фантазией, в Пюви же раз не

Такими же чертами отличалось и все отделение скульптуры в Люксембургском музее. Помнится, что Родеп был представлен одним произведением — не то «идеальной головой», не то портретом; весь же лес статуй в перистиле являли общество жеманно-извивавшихся приторных красавиц, которые, впрочем, были превосходно высечены из белого мрамора и вызывали в публике уверенность, что французская скульптура продолжает стоять на недосягаемой высоте.

Варианты

57$

убеждали идеалистические поиски, то тем более начинал угнетать недостаток даже того «рассудочного» темперамента, который позволяет видеть в Пуссене гения.

Особенным характером отличалось мое разочарование, касавшееся «богов» моего детства и отрочества, к которым я продолжал и позже чувствовать род нежности, а то и благодарности. Но до тех пор я был знаком с их творчеством, за редкими исключениями, лишь по> воспроизведениям, чаще всего мало удовлетворительным. Теперь же, при непосредственном ознакомлении с главными произведениями, я уже не в силах был разжечь в себе прежний энтузиазм. Это касается как всей группы классиков начала XIX века, так и некоторых «более скромных» представителей романтической эпохи. И не-петому я в них разочаровался, что классицизм или романтизм, самые идеи, составляющие их основу, мне опостылили (в странном соединении я содержал оба течения в своем сердце, да и продолжаю их содержать), но просто [стал] удостоверяться, что и это, и баров Ж'ерар, и Герэн, и мой любимец Жироде, да и сам Давид уже очень далеки от того, что я теперь искал в живописи. И все же иные картины (и среди них на первых местах «Коронация» Давида и «Битва при Эйлау» Гро) можно считать подлинными триумфами мастерства и выразительности! Чудесными, но совершенно отдельно стоящими оставались все творения Прюдона...

Что же касается до когда-то главного моего любимца, Поля Деларош, то и краски его и самые его концепции показались мне тусклыми и даже приторными. Ему в той же зале, где еще продолжали висеть и его «Смерть Елизаветы» и «Дети Эдуарда», слишком вредило соседство «Резни на Хиосе» и «Вергилия и Данте» Делакруа. <...> * оказался и когда-то столь прославленный Hémicycle ** в Ecole` des Beaux Arts, который был знаком по гравюрам в Magasin Pit-toresque и который когда-то казался мне достойным быть поставленным рядом с произведениями самого Рафаэля... Вместе с Деларошем померкли в моем критическом сознании и те мастера, которые по< заказу Луи Филиппа заполнили стены Версаля иллюстрациями особо внушительных размеров во славу de toutes les Glotres de la France ***. И среди них можно выискать вещи, полные добротной школьности, а иные и такие, в которых проявлялась и доля исторического понимания, но все же до чего это было далеко от настоящего волнующего искусства. До чего некстати наполнили эти велеречивые анекдоты залы дворца Людовика XIV, тут же, рядом с теми аппартаментами, которые, хоть и запущенные, пустые от мебели,, однако все еще убедительно вещавшие о подлинной славе эпох французского прошлого и о короле, недаром прозванном «солнечным»..*.

* Пропуск в оригинале. ** Амфитеатр (франц.). ** Всех великих людей Франции (франц.),

574 Варианты

— — - —■■ ■■ ■■ ■ - ■■ — т— — ¯-··· — — · —

Никаких разочарований в скульптуре я не испытал. Напротив, все значительные статуи и барельефы, высеченные из камня и вылитые из бронзы, удивительно выигрывали в оригиналах в сравнении с тем, что мне было знакомо но гравюрам, по иллюстрациям в книгах и в слепках. Упомяну здесь лишь о главном. И на первых местах окажутся древнеегипетская и древнеассирийская пластика. В нижнем этаже Лувра я мог окунуться в эту а1мосферу, которой я напитался для моей постановки на моей кукольной сцене «Дочери фараона». Я просиживал часы, стараясь в своем этюдике запечатлеть торжественно таинственное выражение большого сфинкса или эротические позы павианов и «тупую божественность» того извая-лия, которое я принимал за изображение Аписа. Без трепета и даже некоторого ужаса я не проходил мимо бородатых царей и крылатых херувимов ассириан, и в этих чувствах было что-то сладостное. Менее меня тогда притягивала скульптура классической древности, зато иначе как словом «влюбления» я не могу назвать то, что я испытывал в отношении скульптуры Жана Гужона и Жер-.мена Пилона, а также ряда произведений французской скульптуры XVII и XVIII веков. Одно из первых моих паломничеств на улицах Парижа было посвящено фонтану на rue de Grenelle, который был мне знаком в Magasin Pittoresque и который даже в таком крошечном размере представлялся мне верхом изящества, грации и гармонии. В действительности же этот «фасад без дома» и «водопад без воды» показался мне еще куда более прекрасным и пленительным. Кто во всей истории скульптуры создал такие поэмы детства, как те барельефы, коими Бушардон украсил этот им сочиненный архитектурно-скульптурный ансамбль? И тот же Бушардон — автор самого пленительного изображения бога любви, когда-либо измышленного европейским искусством. Эта статуя в Лувре была для меня настоящим откровением, и каждый раз, когда я бывал в Лувре, •я непременно заходил в ту полутемную залу, которая была полна статуями XVIII века, но которая мне представлялась святилищем только этого моего кумира.