Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

В этот же вечер мы перебирали с Нащокиным XI том [783]. Рославлев, как говорил сам Пушкин, был написан для того, что Пушкину не нравился характер Полины в романе Загоскина: она казалась ему слишком опошленною; ему хотелось представить, как он изобразил бы её. Весь рассказ вымышлен [784].

(Четыре рассказа 3…..) — рассказы Натальи Кириловны Загряжской, старухи, статс-дамы.

Фальстаф (стр. 170) — А. Л. Давыдов, <���у> к которому Пушкин <���гостил> ездил в его деревню Каменку из Одессы, посланный собирать сведения о саранче (см. рассказы Горчакова) [785].

Анекдот (стр. 173) о Д. и Б.— о Дельвиге и Булгарине. Дельвиг вызвал Булгарина на дуэль. <���Плетнёв> Рылеев должен был быть секундантом у Б. Нащокин — у Дельвига. Б. отказался. Дел. послал ему ругательное письмо за подписью многих лиц.

Стр. 174 — 100.000 — какой-то тамошний чиновник [786].

Отрывки биографии***— самого Нащокина [787]. Он показывал мне свои записки, которые Пушкин сократил и переделал в этих маленьких отрывках.

Стр. 200. Лейтонпридворный Лейб-медик, следовательно, писано в Петербурге [788].

По словам Нащокина и жены его, Пушкин был исполнен предрассудков суеверия, исполнен веры в разные приметы. Засветить три свечки, пролить прованское масло (что раз он и сделал за обедом у Нащокина, и <���после этого> сам смутился этою дурною приметою) и проч.— для него предвещало несчастие. В Петербург раз приехала гадательница Киргоф. Никита и Александр Всеволодские и Мансуров (Павел), актёр Сосницкий и Пушкин отправились к ней (она жила около Морской). Сперва она раскладывала карты для Всеволодского и Сосницкого. После них Пушкин попросил её загадать и про него. Разложив карты, она с некоторым изумлением сказала: О! Это голова важная! Вы человек не простой! (т. е. сказала в этом смысле, потому что, вероятно, она не знала по-русски. Слова её поразили Всеволодского и Сосницкого, ибо действительно были справедливы). Она, между прочим, предвещала ему, что он умрёт или от белой лошади, или от белой головы (Weisskopf). После, Пушкин в Москве перед женитьбой, думая отправиться в Польшу, говорил, что, верно, его убьёт Вейскопф, один из польских мятежников, действовавших в тогдашнюю войну [789]. Нащокин сам не менее Пушкина мнителен и суеверен. Он носил кольцо с бирюзой против насильственной смерти. В последнее посещение Пушкина (весною 1836 г.) Нащокин настоял, чтобы Пушкин принял от него такое же кольцо от насильственной смерти. Нарочно было заказано оно; его долго делали, и Пушкин не уехал, не дождавшись его: оно было принесено в 1 ночи, перед самым отъездом Пушкина в Петербург. Но этот талисман не спас поэта: по свидетельству Данзаса, он не имел его во время дуэли, а на смертном одре сказал Данзасу, чтобы он подал ему шкатулку, вынул из неё это бирюзовое кольцо и отдал Данзасу, прибавивши: «оно от общего нашего друга» [790]. Сам Пушкин носил сердоликовый перстень. Нащокин отвергает показание Анненкова, который говорил мне, что с этим перстнем (доставшимся Далю) Пушкин соединял своё <���верование> поэтическое дарование: с утратою его должна была утратиться в нём и сила поэзии [791]** 54.

Нетерпеливость Пушкина, потребность быстрой смены обстоятельств, вообще пылкий характер его выражается между прочим и в том, что он хотел было совсем оставить свою женитьбу и уехать в Польшу единственно потому, что свадьба по денежным обстоятельствам не могла скоро состояться (NB. Венчание происходило у Старого Вознесения на Никитской). Нащокин был постоянно против этого. Он даже имел с ним горячий разговор по этому случаю, в доме кн. Вяземского. Намереваясь отправиться в Польшу, Пушкин всё напевал Нащокину: «Не женись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи» [792].

Рассказ Данзаса <���жене Нащокина>. Отправляясь на дуэль за Новой Деревней на Чёрную речку, Пушкин встретил на Каменном мосту Данзаса, посадил его к себе в экипаж и на вопрос: куда? за чем? отвечал, что после узнает. Данзас догадался. Он хотел как-нибудь дать знать проходящим о цели их поездки (выронял пули, чтоб увидали и остановили). Дорогою они встретили <���жену> Наталью Николаевну, которая возвращалась с гулянья. Всю дорогу Пушкин молчал. Когда потом он был привезён в карете раненый, Данзас тотчас прямо пошёл в спальню к жене. Та удивилась, что он зашёл к ней в эту комнату. «Александр Сергеевич нездоров!» — отвечал он. Жена <���тот> вскрикнула: «Верно, он умер!» — и бросилась к нему.

Вот отношения Пушкина к царю и ко двору. Кроме разговора по приезде из Михайловского <���с царём у него было ещё следующее столкновение>, Пушкин ещё писал к царю. Во время Турецкой кампании, когда царя в Петербурге не было, кто-то из офицеров переписал и снова пустил в ход Гаврилиаду. Она попалась в руки к какому-то лицу, который донес об ней Синоду. Синод потребовал, чтоб нашли автора. Петербургский генерал-губернатор послал за Пушкиным (Эти обстоятельства Нащокин слышал не от самого Пушкина, который не любил вспоминать Гаврилиаду), а от некоего Муханова,который был адъютантом у ген.-губернатора [793]. Сначала Пушкин отозвался, что не один он писал и чтоб его не беспокоили. Но губернатор послал за ним вторично. Тут Пушкин сказал, что он не может отвечать на этот допрос, но так как Государь позволил ему писать к себе (стало быть у них были разговоры), то он просит, чтобы ему дали объясниться с самим царём. Пушкину дали бумаги, и он у самого губернатора написал письмо к царю. Вследствие этого письма государь прислал приказ прекратить преследование, ибо он сам знает, кто виновник этих стихов [794].

Пушкин очень любил царя и всё его семейство [795]. Императрица удивительно как ему нравилась; он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение. Но он отнюдь не доискивался близости ко двору. Когда он приехал с женою в Петербург, то они познакомились со всею знатью (посредницею была Загряжская). Графиня Нессельроде, жена министра, раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой <���придворный> Аничковский вечер: Пушкина очень понравилась императрице. Но сам Пушкин ужасно был взбешён этим, наговорил грубостей графине и между прочим сказал: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю». Слова эти были переданы, и Пушкина сделали камер-юнкером. Но друзья, Виельгорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! [796]Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю. Впоследствии (как видно из письма к Нащокину) он убедился, что царь не хотел его обидеть, и успокоился. Но камер-юнкерского мундира у него не было [797]. Многие его обвиняли в том, будто он домогался камер-юнкерства. Говоря об этом, он сказал Нащокину, что мог ли он добиваться, когда три года до этого сам Бенкендорф предлагал ему камергера, желая его ближе иметь к себе, но он отказался, заметив: «Вы хотите, чтоб меня также упрекали, как Вольтера!» — «Мне не камер-юнкерство дорого, говорил он Нащокину, дорого то, что на всех балах один царь да я ходим в сапогах, тогда как старики вельможи в лентах и в мундирах». Пушкину действительно позволялось являться на балы в простом фраке, что, конечно, оскорбляло природную знать [798].