Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Княгиню Е. К. Воронцову Пушкин звал la princesse Belvetrille [851]. Это оттого, что однажды в Одессе она, глядя на море, твердила известные стихи:

О подробностях своего одесского житья Пушкин не любил вспоминать, но говорил иногда с сочувствием об Одессе, называя её «летом песочница, зимой чернильница» и повторяя какие-то стихи.

В июне 1836 года, когда H. М. Смирнов уезжал за границу, Пушкин говаривал, что ему тоже очень бы хотелось, да денег нет. Смирнов его убеждал засесть в деревню, наработать побольше и приезжать к ним. Смирнов уверен был, что Государь пустил бы его. Тогда уже, летом 1836 г., шли толки, что у Пушкина в семье что-то не ладно: две сестры, сплетни [853], и уже замечали волокитство Дантеса.

Геккерн — низенькой старик, всегда улыбающийся, отпускающий шуточки, во всё мешающийся.

Брюлов говорил про Пушкина: «Какой Пушкин счастливец! Так смеётся, что словно кишки видны!»

Пушкин был на балу с женой-красавицею и в её присутствии вздумал за кем-то ухаживать. Это заметили, заметила и жена. Она уехала с бала домой одна. Пушкин хватился жены и тотчас поспешил домой. Застает её в раздеваньи. Она стоит перед зеркалом и снимает с себя уборы. «Что с тобою? Отчего ты уехала?» Вместо ответа Наталья Николаевна дала мужу полновесную пощёчину. Тот как стоял, так и покатился со смеху.

Он забавлялся и радовался тому, что жена его ревнует, и сам с своим прекрасным хохотом передавал эту сцену приятелям.

В Воскресенье (перед поединком Пушкина) Россет пошёл в гости к князю Петру Ивановичу Мещерскому (зятю Карамзиной, они жили в д. Виельгорских), и из гостиной прошёл в кабинет, где Пушкин играл в шахматы с хозяином. «Ну что,— обратился он к Россету,— вы были в гостиной; он уж там, возле моей жены?» Даже не назвал Дантеса по имени. Этот вопрос смутил Россета, и он отвечал запинаясь, что Дантеса видел.— Пушкин был большой наблюдатель физиономий; он стал глядеть на Россета, наблюдал линии его лица и что-то сказал ему лестное. Тот весь покраснел, и Пушкин стал громко хохотать над смущением 23-летнего офицера.

Осенью 1836 г. Пушкин пришёл к Клементию Осиповичу Россету и, сказав, что вызвал на дуэль Дантеса, просил его быть секундантом. Тот отказывался, говоря, что дело секундантов, вначале, стараться о примирении противников, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса, и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом, он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтобы вести переписку, которая в этом случае должна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантом, на самом месте поединка, когда уже всё будет условлено, Россет был готов. После этого разговора Пушкин повёл его прямо к себе обедать. За столом подали Пушкину письмо. Прочитав его, он обратился к старшей своей свояченице Екатерине Николаевне: «Поздравляю, вы невеста; Дантес просит вашей руки». Та бросила салфетку и побежала к себе. Наталья Николаевна за нею.— Каков!— сказал Пушкин Россету про Дантеса [854].

Рассказывают, что Пушкин звал к себе в секунданты секретаря Английского посольства Мегенеса; он часто бывал у графини Фикельмон — долгоносый Англичанин (потом был посол в Португалии), которого звали perroquet malade [855], очень порядочный человек, которого Пушкин уважал за честный нрав.

Пушкин говаривал Смирнову, что уже теперь нравственность в Петербурге плоха, а посмотрите, что скоро будет un débacle complet [856].

Когда появились анонимные письма, посылать их было очень удобно: в это время только что учреждена была городская почта. Князья Г<���агарин> и Д<���олгоруков> посещали иногда братьев Россет, живших вместе с Скалоном на Михайловской площади в доме Занфтлебена [857]. К. О. Россет получил анонимное письмо и по почерку стал догадываться, что это от них. Он, по совету Скалона, не передал Пушкину ни письма, ни своего подозрения; граф Соллогуб поехал к Пушкину для передачи письма, но он тотчас изорвал его, сказав: C’est une infamie, j’en ai reçu déjà aujourd’hui [858].

Вяземские жили тут же подле Мещерских, т. е. близ дома Виельгорских, на углу большой Итальянской и Михайловской площади (ныне Кочкурова) [859].

А. О. Россет перекладывал тело Пушкина с дивана в гроб. «Я держал его за икры, и мне припоминалось, какого крепкого, мускулистого был он сложения, как развивал он свои силы ходьбою».

Граф Фикельмон явился на похороны в звёздах; были Барант и другие. Но из наших ни О<���рлов>, ни Киселёв не показались. Знать стала навещать умиравшего поэта, только прослышав об участливом внимании царя. Стену в квартире Пушкина выломали для посетителей.

В Вене старика Геккерна сухо приняли за эту историю, и Русский посол Медем не хотел быть на дипломатическом обеде у Меттерниха, куда приглашён был Геккерн.

Вас<���илий> Львович Давыдов в Сибири, услыхав от А. О. Россета подробности о смерти Пушкина, плакал, и потом рассказывал, что он говаривал Пушкину: «Мы тебя не примем в своё общество, но ты будешь нам петь» [860]

«РА». 1882. № 2. С. 245—248; № 4. С. 274.

Гвардейский офицер, брат А. О. Смирновой-Россет, А. О. Россет был одним из близких петербургских знакомых Пушкина с начала 1830-х гг.

(Записано в разное время, с позволения обоих)

В 1816 году для Карамзина отвели казённый дом в Царском Селе, прямо против Лицейского сада (второй дом от угла) [861]. Бруни, отец знаменитого художника, занимавшийся при дворе реставрациею картин, нарисовал нарочно на стене одной комнаты этого дома портрет Карамзина. Карамзин очень этому удивился и немедленно велел замазать портрет.— Рядом с ним жил граф Толстой (женатый на Протасовой), который не мало удивлялся, за что Карамзину такая милость.

Чаадаев познакомился с Пушкиным у Карамзина. Ещё прежде он слышал о нём от своего товарища по Московскому университету А. С. Грибоедова, который хвалил ему стихи Пушкина на возвращение Государя из чужих краёв в 1815 году (этих стихов Пушкин никак не хотел печатать) [862].

В 1818 г. И. В. Васильчиков сказал Чаадаеву, своему адъютанту: «Вы любите словесность. Не знаете ли вы молодого поэта Пушкина? Государь желает прочесть его стихи, не напечатанные». Чаадаев передал о том Пушкину и с его согласия отдал Васильчикову «Деревню», которая отменно полюбилась Государю (была переписана самим Пушкиным, разумеется, с её последними стихами, которые долго не разрешались к печати) [863].

Карамзин писал князю Вяземскому от 24 декабря 1817 из С.-Петербурга в Варшаву: «Наш усердный собеседник — поэт Пушкин, который у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну [864]и теперь проводит у неё вечера: лжёт от любви, сердится от любви, только ещё не пишет от любви. Признаюсь, что я не влюбился бы в Пифию: от её трезубца пышет не огнём, а холодом».