Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Что значат слова на с. 137: «Должно сказать, что редкий из тогдашних начальников был в состоянии управиться с Пугачёвым или с менее известным его сообщником» (NB. Оборот неправильный).

Каким образом произошла мысль о самозванстве? [896]— Надо заметить, что в тамошних краях с древних времён ведётся она по преданию.

Собрание документов во 2-й части драгоценное, но, к сожалению, мы не находим здесь подлинных донесений императрице, писем Бибикова (хранящихся, я слышал, в библиотеке гвардейского штаба) [897].

Известие также читателей ваших, что мне обещано подробное описание пугачёвского бунта, сделанное одним образованным современником, и до сих пор бывшее неизвестным. Получив, я доставлю сведение об нём Наблюдателю, а может быть, и любопытные отрывки.

«РА». 1865. № 1. Стб. 95—107.

Историк, литератор, издатель журналов «Московский вестник» и «Москвитянин» М. П. Погодин поддерживал дружественные и деловые отношения с Пушкиным, особенно в конце 1820-х гг.

Удаление А. С. Пушкина из С.-Петербурга в 1820 году

Так писал А. С. Пушкин из степей Новороссийских в С.-Петербург к Ф. Н. Глинке, отзываясь на поэтическое приветствие сего последнего, напечатанное вскоре после непроизвольного отъезда Пушкина из северной столицы (С. Отечества 1820 г. сент. № 38) [898]. Стихи эти недавно читаны были Н. В. Путятою в торжественном Собрании Общества люб. Росс. словесности, на 50-летнем юбилее литературной деятельности кн. П. А. Вяземского и Ф. Н. Глинки. Тогда же, и по этому поводу, мы позволили себе обратиться к Ф. Н. Глинке за ближайшими разъяснениями его дружеских сношений с Пушкиным. Ф. Н. Глинка почтил нас письмом, из которого приводятся нижеследующие строки. Приносим глубокую благодарность заслуженному и маститому ветерану нашей словесности. Другие подробности об удалении Пушкина из Петербурга можно найти в нашей книжке: «Пушкин в Южной России». М., 1862, стр. 1—13.

П. Б.

Познакомившись и сойдясь с Пушкиным с самого выпуска его из Лицея, я очень его любил как Пушкина и уважал как в высшей степени талантливого поэта. Кажется, и он это чувствовал и потому дозволял мне говорить ему прямо на прямо насчёт тогдашней его разгульной жизни. Мне удалось даже отвести его от одной дуэли. Но это постороннее: приступаю к делу. Раз утром выхожу я из своей квартиры (на Театральной площади) [899]и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж, но обычная (по крайней мере при встречах со мною) улыбка не играла на его лице и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках. «Я к вам».— «А я от себя!» И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый: «Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесятрублей, прося дать ему на прочтение мои сочинения, уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги». При этом рассказе я тотчас узнал Ф<���огеля> с его проделками [900]. «Теперь,— продолжал Пушкин, немного озабоченный,— меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами…» Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: «Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках — у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности». Тут, ещё поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошёл к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место.

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! [901]Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать его бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! все мои бумаги сожжены! — у меня ничего не найдётся в квартире; но если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем“. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… [902]Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её к Государю. А знаешь ли?— Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его слово) обхождения».

После этого мы перешли к очередным делам, а там занялись разговорами о делах графа, о Вороньках(имение в Полтавской губернии), где он выстроил великолепный дом, разбил чудесный сад — он очень любил садоводство — и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии.

На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от Государя. Он возвратился и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено!» Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: «Я вошёл к Государю с своим сокровищем, подал ему тетрадьи сказал: „Здесь всё, что разбрелось в публике, но Вам, Государь, лучше этого не читать!“ Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, а наконец спросил: „А что ж ты сделал с автором?“—Я?.. (сказал Милорадович) я объявил ему от имени Вашего Величества прощение!.. Тут мне показалось (продолжал Милорадович), что Государь слегка нахмурился. Помолчав немного, Государь с живостью сказал: „Н е рано ли?..“ Потом ещё подумав, прибавил: „Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности отправить его на службу, на Юг!“ [903]Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к Государыне [904]; а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению».