Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Страсть к чтению и богатый запас разнородных сведений спасли Пушкина от пустоты, от того, что можно назвать литературною болтовнёю, и на самых первых порах сообщили положительность и убеждающую силу его произведениям. С другой стороны, первоначальные его опыты обратили на него общее внимание ещё в стенах училища и заслужили лестное для самолюбия одобрение лучших представителей нашей словесности. Это самое, вместе с чувством чести, развитию которого так сильно содействовало внутреннее устройство Лицея, рано пробудило в Пушкине сознание сил своих, столь спасительное при начале всякого поприща.

На 19-м году жизни Пушкин окончил учение в Царскосельском Лицее. В трогательных выражениях распростился он с местом, которое так дорого было его сердцу. В самый день выпуска, 9-го июня 1817 года, пишет он стихотворение Разлукаи, обращаясь к одному из товарищей [239] «В. К. Кюхельбекеру». , говорит между прочим:

В первом из этих стихов заключается биографическое указание. Некоторое время Пушкин сильно был занят мыслью о поступлении в военную службу. Не задолго пред тем появившийся Высочайший Указ предоставлял лицеистам лестное для них право определяться прямо в гвардию офицерами. Это восхитило не одного Пушкина: 12 человек его товарищей тотчас же избрали военное поприще. Жизнь военная представлялась молодому поэту в самом привлекательном виде. Уже давно он познакомился с нею в кругу квартировавших в Царском Селе офицеров. По всему вероятию, особенно поддерживала его в этом намерении дружба с поручиком лейб-гусарского полка Петром Яковлевичем Чаадаевым. Мы ещё будем иметь случай подробнее говорить о его сношениях с этим человеком; здесь заметим только, что на примере друга своего он мог видеть, что военная служба не препятствовала нисколько занятиям умственным и литературным, к которым он уже успел получить навык и с которыми тяжело было бы ему расстаться. Пушкину именно хотелось поступить в лейб-гусары. Один из знакомых генералов обещал ему своё содействие [240] См. Послание к О<���рлову>. . Затруднение относительно фронтовой службы, предварительное знание которой требовалось от офицера гвардии, для Пушкина не существовало: он хорошо ездил на лошади, мастерски фехтовал, будучи ловок и гибок во всех движениях. Восхищённый мыслью соединить поприще поэта с военным, он уже писал к дяде Василию Львовичу:

Под этими же впечатлениями написано и шутливое послание к Галичу [242] Надену узкие рейтузы. Завью в колечки гордый ус, Заблещет пара эполетов, И я — питомец важных муз В числе воюющих корнетов! Равны мне писаря, уланы, Равны мне каски, кивера; Не рвусь я грудью в капитаны И не ползу в асессора. Друзья, немного снисхожденья! Оставьте пёстрый мне колпак, Пока его за прегрешенья Не променял я на шишак; Пока ленивому возможно, Не опасаясь грозных бед, Ещё рукой неосторожной В июле распахнуть жилет***. *** Первые 5 стихов из «Послания к Галичу», 1815 г.; следующие 13 — из стих. «Товарищам», 1817 г.— Сост. .

Впрочем, мысль о военной службе была у Пушкина плодом временного увлечения. Он смотрел на будущее служебное поприще своё с беспечностью поэта. В стихах к товарищам перед выпуском он даже подсмеивается над заботами друзей своих относительно службы.

Но ему не удалось надеть военного мундира. Свидание с отцом расстроило его планы. Сергей Львович напрямик объявил, что он не в состоянии содержать сына в гусарском полку; впрочем, он позволял ему определиться в один из пехотных полков гвардии: молодому Пушкину того не хотелось [243] См. «Материалы» Анненкова, с. 42. Анненков П. В . Материалы для биографии А. С. Пушкина, 1855.— Сост. .

Все толки об этом происходили, вероятно, ещё в Лицее, потому что через 4 дня по выходе оттуда Пушкин уже записался в министерство иностранных дел, с чином коллежского секретаря, что должно было вполне соответствовать его склонностям, ибо служба эта, в то время почти номинальная, предоставляла много досуга [244] См. Дневник Чиновника С. П. Жихарева в Отеч. Записках 1855, № 5, стр. 165 и проч. На службе своей Пушкин получал жалованья по 700 руб. в год. .

Лицейская жизнь сменилась для Пушкина жизнью в семье. Отец его, подобно многим другим москвичам, после разорения Москвы французами, не поселился в ней снова. К тому же, в эту пору младший его сын находился в лицейском Благородном пансионе. Это обстоятельство, равно как и совершеннолетие дочери, звали его в Петербург. Ещё в 1814 году оставив кратковременную коммиссариатскую службу свою в Варшаве, он переселился в Петербург на постоянное жительство, между тем как холостяк брат его, Василий Львович, оставался верен Москве. Но так как лицеистам не дозволялось оставлять Царского Села, то молодой Пушкин мог видаться со своими на короткое время, когда они приезжали навещать его. Не ранее, как по выпуске из Лицея, снова вступил он в семейный круг, за 6 лет до того им оставленный. В то время семья его состояла из отца, матери, старшей сестры, друга его детства, и брата Льва, который около 1817 года был переведён из лицейского пансиона в Петербург в Благородный пансион, состоявший при Педагогическом Институте. Тогда ещё была в живых любимая бабушка Александра Сергеевича, Марья Алексеевна Ганнибал, которая имела такое поэтическое на него влияние в лета младенчества. Любопытно было бы знать отношения к ней 18-летнего Пушкина. Но нам неизвестно наверное, жила ли она в то время в Петербурге. Знаем только, что около 1818 года она скончалась в деревне своей дочери, в Михайловском.

Михайловское, расстоянием почти на 400 вёрст от Петербурга, находится в Псковской губернии, в Опочковском уезде, в 20 верстах от города Новоржева [245] От Михайловского до Новоржева 30 км. .

Туда отправились Пушкины на лето 1817 года всею семьёю. Они ехали по большой дороге на город Лугу, о чём упоминал Александр Сергеевич к кому-то в письме, в котором, вероятно, описывал это путешествие и от которого сохранились в памяти одного из друзей его следующие забавные стихи:

О Михайловском мы будем иметь случай говорить подробно впоследствии. Здесь следует заметить, что оно принадлежало к числу многих поместий, которыми Пётр Великий и Елисавета Петровна одарили любимца своего Ибрагима Ганнибала [246] Михайловская губа (точнее, большая часть её) была пожалована А. П. Ганнибалу императрицей Елизаветой Петровной в 1742 г. От Петра Великого никаких поместий Ганнибал не получал. . После него Михайловское досталось меньшому его сыну, Осипу Абрамовичу, а по смерти сего последнего перешло к матери поэта, Надежде Осиповне. В 1817 году деревня эта состояла из нескольких крестьянских дворов и барской усадьбы с небольшим домом, садом и лесами. Пушкину, который тогда впервые посетил этот уголок, ныне прославленный его именем, всё должно было напоминать там о его Африканском происхождении. Не прошло ещё и десяти лет, как в Михайловском умер его дед, осуждённый императрицею Екатериною на изгнание в эту деревню за незаконный развод с женою. Ещё живы были предания о его странном характере [247] О. А. Ганнибал умер 12 октября 1806 г. В псковскую деревню сослан не был, а поселился по доброй воле в 1790-х гг. . Может быть, сохранялись там старые книги и бумаги самого Ибрагима, до конца дней занимавшегося науками [248] См. Записки Болотова, в Отеч. Записках 1850 г., т. III, стр. 61, под 1753 годом: дядя Болотова учился наукам у Ганнибала. См. также в Москвитянине 1854 г. №№ 3-й и 4-й, статью г. Терещенко об Астрахани, стр. 148, где говорится об одном рукописном лечебнике, принадлежавшем Ганнибалу. Пушкин намеревался описать жизнь своего прадеда, о чём сам говорит в одном большом примечании к 1-й главе Онегина. Рассказы о нём он передавал Бантышу-Каменскому (см. его Словарь, изд. 1836 г.). Изустные предания и письменные материалы для биографии Ганнибала Пушкин мог найти по преимуществу в Михайловском. . Кругом Михайловского разбросаны поместья других многочисленных потомков Арапа Ганнибала, которых должен был посетить молодой их родственник. Ещё был в живых последний из его сыновей Пётр Абрамович, чернокожий старик с седыми волосами (один из друзей поэта видел портрет Петра Абрамовича у кого-то из Пушкиных). О нём, конечно, писал Пушкин, составляя в 1824 году Записки свои, от которых уцелел, между прочим, следующий любопытный отрывок: «…попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он её и мне поднести; я не поморщился — и тем казалось чрезвычайно одолжил старого Арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз пять или шесть до обеда…» [249] См. в «Материалах» Анненкова, стр. 43.