Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Как ни крепка была физическая организация Пушкина, но она не вынесла беспорядочной жизни. В начале следующего, 1818 года он отчаянно занемог. Сам он упоминает об этой болезни в своих Записках:

«Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною. Я занемог гнилою горячкою. Лейтон за меня не отвечал. Семья моя была в отчаянии; но через 6 недель я выздоровел. Сия болезнь оставила во мне впечатление приятное. Друзья навещали меня довольно часто; их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления одно из самых сладостных. Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хоть это время года обыкновенно наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью. Но душный воздух и закрытые окна мне так надоели во время болезни моей, что весна являлась моему воображению со всей поэтической своей прелестью. Это было в феврале 1818 года. Первые 8 томов Русской истории Карамзина вышли в свет. Я прочёл их в своей постели с жадностью и со вниманием» [263] Отрывок из Записок, уничтоженных Пушкиным в 1825 г. Опубликован здесь впервые. .

Крепкое сложение и молодость возвратили Пушкина к жизни. Однако необходимо было употребить меры чрезвычайные для его излечения. Придворный медик Лейтон сажал больного в ванну со льдом.

Одно из дружеских посещений, о которых упоминает Пушкин, описано ещё при его жизни знакомцем его, Василием Андреевичем Эртелем, известным составителем французско-русского словаря и других учебных книг. Эртель был приятель Баратынского и Дельвига. Сей последний привёл его к Пушкину весною 1818 года, когда поэт уже выздоравливал. Пушкины жили тогда на Фонтанке, близ Калинкина моста, в небольшом каменном доме о 2-х этажах, принадлежавшем г. Клокачёву (после сенатору Трофимову). Поэт занимал небольшую комнату в бельэтаже. В одно утро навестили его Дельвиг, Баратынский и Эртель.

«Мы взошли на лестницу,— рассказывает сей последний,— слуга отворил двери, и мы вступили в комнату Пушкина. У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели, на столе лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком учёного. При входе нашем Пушкин продолжал писать несколько минут, потом, обратясь к нам, как будто уже знал кто пришёл, подал обе руки моим товарищам, с словами: „Здравствуйте, братцы!“ Вслед за сим он сказал мне с ласковою улыбкою: „Я давно желал знакомства с вами, ибо мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы“. Я не знал, радоваться ли мне этому приветствию или сердиться за него, однако ж отвечал с усмешкою: „разве вы думаете, что способность ощущать физические наслаждения, определять истинное их достоинство и гармонически соединять их проистекает из того же источника, как и нравственное чувство изящного, которое, вероятно, по сей причине на всех языках означается одним и тем же словом: вкус? По крайней мере в отношении к себе я нахожу такое мнение совершенно правильным; ибо иначе не мог бы с таким удовольствием читать ваши прелестные произведения“. Так как П<���ушкин> увидел, что я могу судить не об одних винах и устрицах, то разговор обратился скоро к другим предметам. Мы говорили о древней и новой литературе и остановились на новейших произведениях. Суждения Пушкина были вообще кратки, но метки; и даже когда они казались несправедливыми, способ изложения их был так остроумен и блистателен, что трудно было доказать их неправильность. В разговоре его заметна была большая наклонность к насмешке, которая часто становилась язвительною. Она отражалась во всех чертах лица его, и думаю, что он способен возвыситься до той истинно-поэтической иронии, которая подъемлется над ограниченною жизнью смертных, и которой мы столько удивляемся в Шекспире. Хозяин наш оканчивал тогда романтическую свою поэму. Я знал уже из неё некоторые отрывки, которые совершенно пленили меня и исполнили нетерпением узнать целое. Я высказал это желание; товарищи мои присоединились ко мне, и Пушкин принуждён был уступить нашим усильным просьбам и прочесть своё сочинение. Оно было истинно превосходно» [264] См. Русский Альманах на 1832 и 1833 г., изд. в Спб. В. Эртелем и А. Глебовым, стр. 298—300, в статье под заглавием Выписка из бумаг дяди Александра , в которой между прочим сообщены довольно занимательные подробности о Дельвиге и Баратынском. Разумеется, имена поэтов обозначены первыми буквами, напр. А. С. П., Б. А. А. Д. и пр.; но нет возможности не угадать их. Замечательно, что весь Русский Альманах тогда же появился в С.-Петербурге на Немецком языке: Russischer Almanach für 1832 und 1833, von W. Gertel und A. Gliebow. О том, что Выписка из бумаг дяди Александра есть произведение Эртеля, см. 2-ю статью г. Гаевского о Дельвиге . Современник, 1853 г., майская книжка, стр. 29. .

Надо заметить, что ещё долго спустя после болезни Пушкин ходил обритый и в ермолке. Видавшие его в то время помнят, что он носил широкий чёрный фрак с нескошенными фалдами, à l'américaine [265] по-американски. и шляпу, с прямыми полями à la Bolivar, о которой после упомянул он, описывая наряд Онегина. Тогда же начал он носить длинные ногти, привычка, которой он не изменял до конца, любя щеголять своими изящными пальцами.

Шестинедельная болезнь Пушкина оставила по себе память в двух прекрасных стихотворениях его, элегии Выздоровлениеи послании к В. В. Энгельгардту:

Элегия написана, если не ошибаемся, под влиянием Батюшкова, которого Опыты в прозе и стихахпоявились незадолго перед тем и конечно с увлечением были прочитаны Пушкиным. По крайней мере эта элегия живо напоминает стихотворение Батюшкова под тем же заглавием [266] См. в Смирдинском издании сочинений Батюшкова, ч. 2, стр. 36. Но ты приблизилась, о жизнь души моей, И алых уст твоих дыханье, И слёзы пламенем сверкающих очей, И поцелуев сочетанье, И вздохи страстные, и сила милых слов, Меня из области печали, От Орковых полей, от Леты берегов Для сладострастия призвали. . Пушкин в ней рассказывает, как одна девушка, в военном наряде, приходила навестить его во время болезни, что, по всему вероятно, связано с действительным случаем.

Послание к Энгельгардту, которое г. Анненков ошибочно отнёс к 1819 году [267] Послание к В. В. Энгельгардту написано Пушкиным в начале июня 1819 г., незадолго до отъезда в Михайловское. Поездка эта происходила в 1819, а не в 1818 г. , оканчивается стихами: