Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Россет переносил Пушкина с дивана, на котором он умер, на стол. Вспоминая о том, он прибавлял: «Как был он лёгок!»

По словам Россета, Пушкин, играя в банк, заложит, бывало, руки в карманы и припевает солдатскую песню с заменою слова солдат:

Известный богач Иван Алексеевич Яковлев писал Николаю Алексеевичу Муханову из Парижа от 8 (20) декабря 1829:

«Благодарю за несколько слов о Пушкине. Если он не уехал в деревню на зиму, то кланяйтесь поэту-герою. Он чуть ли не должен получить отсюда небольшого приглашения анонимного. Дойдёт ли до него? А не худо было бы ему потрудиться пожаловать, куда зовут. Помнит ли он прошедшее? Кто занял два опустевшие места на некотором большом диване в некотором переулке? Кто держит известные его предложения и внимает погребальному зву ку,производимому его засученною рукою по ломберному столу?»

Владимир Алексеевич Муханов писал своему брату Николаю из Москвы от 27 марта 1830: «Ушакова меньшая идёт за Киселёва… О старшей не слышно ничего, хотя Пушкин бывает у них всякой день почти»

От 1 мая того же года: «Пожалей о первой красавице здешней Гончаровой… Она идёт за Пушкина. Это верно и сказывают, что он написал ей стихи, которые так начинаются:

28 февраля 1825. Москва, Н. В. П<���утята> пишет к Н. А. Муханову о Пушкине по поводу появления в печати первой песни Онегина: „Ах, ножки, ножки!“ Но за эти ножки достанется Пушкину от оскорблённого самолюбия наших соотечественниц… Тех великих и глубоких мыслей, того верного познания сердца человеческого, сильной душевной мрачности, даже той нежной чувствительности, которая местами вырывается у Байрона, мы не находим у Пушкина, особенно в Онегине. В самих чувствах любви у сего последнего мы видим только что развращённое, доказывающее, что он истинно не постигал сих чувств, которые в его сочинениях являются одними порывами бешеного желания. Евгений так же похож на Чайльд-Гарольда, как накоротко остриженные либералы на Фокса и Бентама. В деревне он, может быть, исправится с помощью Тани и нянюшек её, перестанет подражать моде, сделается Русским и более оригинальным» [612].

«РА». 1899. № 6. С. 354—357.

…Главное достоинство учреждения состояло в том что лицеисты были связаны между собою тесною дружбою, которая и осталась между ними на всю их жизнь. Подглядывание друг за другом, желание отличиться перед начальством почитались гнусными. Известен анекдот о том, что однажды император Александр Павлович, войдя в класс, спросил: «Кто тут первый?» — «Здесь нет первых,— воскликнул отрок Пушкин,— здесь все вторые». Может быть, это и выдумано, но самая выдумка есть показание важное для истории русской педагогии. А что изъянов в воспитании было много, это не подлежит сомнению: в числе старшей лицейской прислуги или так называемых «дядек» находился в течение двух лет при Лицее молодой Константин Сазонов, совершивший, по словам барона М. А. Корфа, «шесть или семь убийств в Царском Селе и его окрестностях».

Подобные дядьки, конечно, не затруднялись помогать лицеистам в покупке вина и в чём другом.

Значение прислуги мало оценивается в наших биографических разысканиях, а между тем, несомненно, что иной раз прихожие и девичьи в отношении воспитательном бывают важнее гостиных и более прибранных комнат.

Не от одной няни своей Арины Пушкин учился чистоте русской речи; по уму своему он с ранних пор ценил даровитость безграмотного простонародья, а по живому и глубоко доброму своему нраву легко сходился с мужиками, дворниками и вообще с прислугой. Позднее знавали мы прекраснейших людей, твердивших о народности и о нашей от неё отчуждённости и затруднявшихся беседовать с селянином-крестьянином. Не таков был Пушкин. У него были приятели между лицейскою и дворцовою царскосельскою прислугою. Покойная княгиня В. Ф. Вяземская рассказывала, как в первые месяцы супружеской жизни напугал Пушкин молодую жену свою, ушедши гулять и возвратившись домой только на третьи сутки: оказалось, что он встретился с дворцовыми ламповщиками, которые отвозили из Царского Села на починку в Петербург подсвечники и лампы, разговорился с ними и добрался с ними до Петербурга, где и заночевал.

От царскосельских старожилов Пушкин ещё в Лицее мог наслушаться преданий об Екатерининском и Павловском царствовании, да и о том, что делалось при Александре Павловиче. Нельзя довольно пожалеть, что он сжёг свои Записки, сохранив из них только несколько листков (о чём писал князю П. А. Вяземскому 14 августа 1826 года). Трагическая судьба Павла Петровича не могла не быть предметом его долгих и частых дум, а также позднее бесед с гр. Ланжероном в Одессе, когда сей легкомысленный генерал давал ему читать письма Александра Павловича, писанные к нему в царствование Павла. Известно, что Пушкин замышлял написать отдельное произведение под заглавием «Павел Первый». Что касается до самого Александра Павловича, то зоркий отрок Лицея имел всю возможность наблюдать его и за ним из окон своей комнаты, выходивших прямо на широкий дворцовый подъезд, и в церкви, и в садах, в которых любил подолгу прогуливаться Государь и которые были прозваны его «Зелёным кабинетом». Внимание молодого Пушкина следило за «нашим Агамемноном» и в торжественных появлениях, и в поездках в Баболовский дворец. В рукописях Пушкина сохранился довольно схоже набросанный им портрет Государя, воспроизведённый в нынешнем академическом издании сочинений его. Позднее Пушкин изобразил его в стихах, озаглавив «К бюсту завоевателя»; стихи эти были плодом его долгих дум о Государе, но он при жизни не оглашал их, так как умел ценить и светлые стороны его личности и близко знал причины его недостатков.

Сколько в этих стихах, тоже Пушкиным не оглашённых, высокого сердечного благородства! [613]

Мы уверены, что перед Пушкиным и его наблюдательностью не скрылись те психологические осложнения, которые только в наши дни начинают вскрываться в характере удивительного Государя, недаром названного в Бородинской поминке В. А. Жуковского «мира светлая звезда». И Государь не мог не обращать внимания на мальчика-Пушкина, о котором с самого 1814 года говорил уже весь Лицей, а в следующие годы всё Царское Село. К тому же и внешностью своею, подвижностью, тем, почему А. О. Смирнова впоследствии так метко прозвала его «искрою», Пушкин резко выделялся в среде товарищей. На лицейском акте 1815 года, когда Державин обнял Пушкина, Государь не присутствовал, находясь на Венском конгрессе, равно и на выпускном экзамене в июне 1817 года, но, возвратившись окончательно из чужих краёв и проводя подолгу даже и зимнее время в Царскосельском дворце, он имел нередко случаи слышать про Пушкина, хоть бы по поводу княжны В. М. Волконской, за которой по ошибке приволокнулся Пушкин [614]. Известно, что Александру Павловичу нравился простой быт зажиточных чужестранцев. Его воспитатель Лагарп был женат на дочери петербургского банкира Бентинка. В Петербурге Государь езжал пить чай к банкиру Ливпо, в Царском бывал у придворного банкира португальца Велио и его супруги, брат которой преподавал музыку в Лицее и вечера которой оживлял своим присутствием лицеист Пушкин [615]. Велио могли передавать Государю про остроумные выходки и шутки, на которые был Пушкин такой мастер. Вот почему Государь несомненно огорчился, когда через три года по оставлении Пушкиным Царского Села петербургский генерал-губернатор граф Милорадович привёз ему запрещённые его стихи, в числе их столь яркое описание центральной в жизни Государя ночи: