Анатолий Гордиенко - Всем смертям назло

О чём думают эти люди? О том, что сегодня будет вкусный обед, что вечером пойдут в театр? А девушки, наверное, пройдут немного вперёд и вот здесь, в маленьком магазинчике, неожиданно для самих себя купят букет цветов…

Да, это началось, пожалуй, здесь, у этого магазинчика. Здесь, именно здесь…

Алексей Николаевич прочитал на обороте: Aleja Ractawickie . «Тот человек, с повязкой на руке, назвал её улицей, ведущей на Варшаву» — вспомнил Афанасьев. Отложив открытку, он взял письмо, о котором не забывал ни на секунду. Письмо было написано по-русски.

«В нашей люблинской газете появилась большая статья, написанная советским журналистом. Называется она „Первые в Люблине“. Там говорится о Вашем подвиге, сообщается Ваш адрес. Вот я и решил написать Вам в Карелию.

Мне двадцать шесть лет. Я не помню дня нашего освобождения, но вот что рассказывала мне моя мама, которая, к нашей большой печали, умерла недавно от рака.

Она рассказывала мне и моей младшей сестре, как на нашей улице фашисты подбили танк, как танк взорвался. Всё это они наблюдали из подвала нашего дома. Затем она и ещё двое соседей подобрали одного молоденького танкиста. На нём горела одежда, и он умирал. Когда в город вошли советские войска, моя мама позвала санитаров, и того человека забрали. Может, это Вы и есть, пан Афанасьев? Напишите мне ответ. Я буду очень ждать. Ромек Вишневский».

Алексей Николаевич встал из-за стола, прошёлся по комнате. Лицо его стало бледным и невесёлым. Он долго ходил из угла в угол, похрустывая пальцами, сцепленными за спиной. Шагать широко не давали кресло, стулья, диван, сервант, в котором, когда он подходил к нему, тоненько пели хрустальные рюмки.

Стулья были в чехлах, на диване тоже был белый чехол. Ни с того ни с сего это вдруг рассердило Афанасьева. Рассердили ярко разрисованные фарфоровые статуэтки музыкантов и танцоров на тумбочке у кровати дочери. Со стены, как заговорщики, глядели на него трое охотников, собственноручная копия навечно запомнившегося горе-наводчика, его подарок, когда Алексей Николаевич демобилизовался из армии.

Ему вдруг стало так тяжело, как под непосильной ношей. «Салфетки, слоники, половички, — бурчал Алексей Николаевич. — Нет, надо ехать в Койкары, в село, в тишину. А может, написать танкистам в полк: дескать, так и так, приезжаю на недельку — невмоготу без вас». Остановился у зеркала, стал внимательно разглядывать себя. Волосы будто мукой посыпанные, резко обозначились складки у рта.

«Постарел, старик, постарел», — сказал Алексей Николаевич в зеркало. Потом вдруг озорно улыбнулся, подмигнул. «А я вот одену китель, белую рубашку, и тогда увидите, что есть ещё порох, честное слово, есть…»

Он быстро пошёл в другую комнату, стал переодеваться. Свежая, белая рубашка приятно холодила шею. Не хотелось завязывать галстук, — на дворе нынче тепло, и без галстука было бы куда сподручнее, проще, слова сразу находятся при разговоре, — да что поделаешь, к пионерам надо по всей форме.

В заботах быстро бежало время…

Лишь через неделю выдался свободный день, и Афанасьев сел писать ответ в Польшу. Сначала думалось ему, что напишет несколько строк — дескать, жив-здоров, спасибо за письмо. Но когда взялся за перо, вернулся памятью к тем дням, то захотелось вдруг рассказать обо всём. Было тихо, никто не мешал. И он писал целый день, не выходя из дому.

20 июля 1944 года 8-й танковый корпус получил приказ войти в прорыв между Луцком и Ковелем. Тогда у танкистов и родился клич:

— Вперёд на Варшаву!

Путь же в столицу Польши лежал через Люблин, большой город, сильно укреплённый фашистами. С короткими, но жестокими боями стальная лавина двигалась вперёд. В ночь с двадцать первого на двадцать второе июля начался марш на Люблин.

Ещё днём пошёл дождь, а к ночи он превратился прямо-таки в настоящий ливень.

— Дождь — наш верный союзник, — сказал на совещании командир бригады Пескарёв. — Самолёты он накрепко пришил к аэродромам, а мы этим воспользуемся. Скрытно подойдём и на рассвете, как снег на голову, ринемся на немцев. Главное — неожиданность. Люблин мы должны взять с ходу, с налёту.

Танки, тяжёлые американские «Шерманы», на которых воевала 58-я бригада, шли по незнакомым раскисшим просёлкам. Надо было смотреть в оба, и командирам танков всё время приходилось торчать наверху в люке.

Форсировали две небольших речки. Раза три колонна останавливалась — кто-то застревал в грязи.

В машине было душно, воняло гарью. Афанасьев надел шинель от дождя — к полуночи она промокла, а к рассвету уже чавкало в сапогах — натекло с шинели. Снизу под полы шинели шёл горячий дух от мотора, а сверху по лицу хлестал дождь, заливал глаза. Сильный свет фар рассекал косую, гибкую, будто из стальной проволоки дождевую стену, за которой чернела, скрываясь время от времени, спина идущего впереди танка. Когда передний затормаживал, Афанасьев враз догонял его, и тогда комья грязи мягко шлёпали по люку, попадали в лицо.

Афанасьева от качки клонило ко сну, он переставал чувствовать дождь, глаза слипались, голова падала на грудь. Вдруг его дёрнули за полу шинели. Он нагнулся, посветил фонариком, увидел Ибрагима Мангушева, испуганно моргавшего раскосыми глазами. Рапорт его был неожиданным и тревожным — вышла из строя радиостанция. И это перед самым боем!

— Я всё испробовал. Разобрать боюсь — бросает сильно. Чёрт бы взял этих союзничков. Технику подсовывают, тоже мне Америка. Не пойму, в чём дело, не пойму, и всё, — бубнил Ибрагим.

К Люблину подошли, как и рассчитывал Пескарёв, на рассвете. Остановились перед небольшой высоткой. Афанасьев старался разглядеть город, но за дождём и туманом ничего не было видно. Мимо пробежал комбат, майор Кунилов.

— Как дела, Афанасьев?

Алексей Николаевич вспомнил о рации, спустился к Мангушеву. Тот времени не терял даром, менял лампы, проверял контакты. Теперь они возились уже вдвоём, но всё бесполезно. Вдруг в люке показалась голова командира роты Микова.

— Вы что тут копаетесь, цыганские дети? — кричал старший лейтенант. — Весь батальон ушёл вперёд, а вы что, оглохли? Почему не выполняете боевой приказ?

Крикнул и тут же исчез. Афанасьев быстро полез на своё место. Мангушев ставил рацию уже на ходу. Только рванули они с места, как справа за сопкой взметнулись сразу два столба чёрного дыма. Через минуту танк Афанасьева выскочил на высотку. Алексей Николаевич увидел перед собой четыре горящих машины. Но он смотрел вперёд, выбирал дорогу. Справа болотце, впереди речка. Мост. В пятидесяти метрах горит танк ротного. Никто не смог прорваться к мосту. И всё это свершилось в какие-то секунды. Там, в машинах, гибнут его товарищи. Две противотанковые батареи немцев били с того берега перекрёстным огнём, расстреливали почти в упор.