Павел Бажан - О науке и не только

Я начну с того, что расскажу о своем пути в науку, начиная с раннего детства. Фактически это не будет рассказом о формировании научного мышления — это рассказ о том, как у «среднего» по всем параметрам человека вырабатываются под прессом жизненных ситуаций определенные черты, которые впоследствии приводят в науку, помогают освоиться в ней; ну и о том, что мне дорого в моей жизни.

Если кому-то это не интересно, он может сразу перейти к главе 7.

Эпизоды прошлого — в ненадежных пакетиках воспоминаний …

Начиная с сознательного возраста по какой-то неизвестной мне линии ассоциативного мышления зрительная память вспышками рисовала в цвете картину бескрайнего поля с ярко-красными цветами, большие соцветия которых покачиваются на уровне моих глаз. Было это видение крайне редко, а с возрастом об этом остались только воспоминания, которые возникают на фоне фотографий или картин с цветущими маками.

Теперь я уверен, что это — мое первое сильное детское впечатление, относящееся примерно к трехлетнему возрасту.

Для того, чтобы было понятно, откуда это все, опишу перипетии, связанные с первыми годами моей жизни. 22 июня 1941 г. город Резекне (теперь Латвия). Я еще в проекте, то есть в животе матери. Отец, который, видимо, работал на местном молокозаводе, с раннего утра уехал на рыбалку, где и узнал о начале войны. Участник финской кампании, он сразу понял, что означает объявление войны для него и для его семьи и к вечеру 22 июня покинул нас, будучи мобилизованным. Мать эвакуировалась самостоятельно, но роды подоспели, когда она была в г. Калинине (ныне Тверь). Сохранилась ее телеграмма сестре, живущей в Тбилиси: «Родила мальчика, телеграфируй о возможности моего приезда».

Крайне поучительно узнать, как работала почта в те страшные дни. Телеграмма отправлена 19 июня в 11–46, а в 16–51 того же дня был получен ответ «Приезжай». Выводы каждый может сделать сам.

27 июня мы с матерью уже плыли по Волге на пароходе в Астрахань. Мы были палубными пассажирами, и наши места были у пароходной трубы, что дало повод моей матери часто упрекать меня за какие-либо неблаговидные (с ее точки зрения) поступки тирадой: «Я тебя своим телом прикрывала при бомбежках парохода, а ты…». Думаю, что моя любовь к Волге, к судам началась именно тогда, в месячном возрасте.

Конечным пунктом эвакуации стал не Тбилиси, а деревня Саратовка, расположенная в горах к юго-востоку от Тбилиси.

В этой русской деревне жили молокане, то есть духовные христиане, ответвление секты духоборов, названные так, потому что, якобы, в пост они пьют молоко. В XIX веке многие молокане по призыву проповедников переселились на Кавказ, где, как они считали, их ожидало начало тысячелетнего царства Христова. Видимо, так и образовалась деревня Саратовка (деревни Саратовка в интернете я не нашел.

Есть молоканское село Новосаратовка в Кедабекском районе Азербайджана. Наверное, это и есть «деревня Саратовка» в трактовке матери), в окрестностях которой и было маковое поле, очаровавшее меня, что и сохранила моя память. В этой деревне стала работать не то акушеркой, не то медсестрой моя мать.

Второе воспоминание из раннего детства. Мать, как и многие советские люди в тылу, вероятно, получала продуктовые наборы от американских союзников. В их число входил и яичный порошок, как мне запомнилось, из черепашьих яиц. Вкусная еда до умопомрачения, так мне казалось. Во избежание бессистемного уничтожения мной (видимо мне тогда было около трех лет) лакомства, коробку с ним мать ставила на самый верхний уступ печи-голландки в нашей комнате. И вот в отсутствие матери я вместе с соседской девочкой примерно одинакового со мной возраста сумел добраться до яичного порошка, придвинув к печке сначала стол, затем взгромоздив на него стул и еще чего-то, залез на эту конструкцию и достал коробку, порошок из которой мы начали активно поедать. Здесь и были застигнуты матерью, которая, увидев наши испачканные порошком мордашки, видимо, так вложила мне ума (об этом я не помню), что я запомнил американский яичный порошок на всю жизнь.

Так я узнал: цели обязательно добьешься, если очень хочешь, но за все нужно платить.

Помню и другой эпизод. Мы — у моря, может быть, в Баку.

То ли отец, то ли кто-то другой был там в госпитале, а мы навещали его. Госпиталь не помню, а вот отчаянное ожидание матери, ушедшей с каким-то военным (отцом?) куда-то вниз (к морю?), помню. И рев свой помню, и шум прибоя помню, и свое отчаяние, и утешения какой-то тетки, на которую меня оставили… Было. Это война.

Отец пришел с войны в 1945 г., будучи комиссованным по болезни (язва желудка), не дождавшись Победы. Старший лейтенант, заместитель командира роты по технической части.

Про войну он ничего и никому не рассказывал, но известно, что отец закончил войну в Вене. Значит, это был конец апреля — начало мая 1945 г, а воевал отец в составе 3-его Украинского фронта под командованием Ф. М. Толбухина. Почти четыре года без отца, и вдруг кричат: «Отец приехал, твой отец приехал!». Подарков всех не помню, но один врезался мне в память. Отец достает из вещмешка и ставит на стол кусок сахара размером примерно с козлиную голову без рогов. Целая сахарная голова! Видимо, я до того времени сахара не пробовал, а тут такое везение! Как я ел и сколько съел сахара, я не помню, скорее всего, маленький кусочек, отколотый от головы с помощью специальных сахарных щипчиков. Эти щипчики поэтому запомнились тоже, они были в нашей семье до 60-х годов прошлого века.

Мы переезжаем из Саратовки в город Рогачев, куда отец получил назначение из Москвы. Медленно подходящий пышущий паром паровоз на какой-то станции, может быть, Баладжары (пригород Баку). Отец держит меня за руку, мне страшно — чудище с громадными колесами с угрожающе движущимися частями (видимо, поршневым и сцепным дышлом) ревет, я хочу бежать, отец удерживает меня…

Послевоенный поезд, как я понимаю, без всяких удобств.

Мы едем. Ночь, общий вагон. Я сплю на второй полке.