Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Можно, однако, обойтись и без холодильника. Жили, и сейчас миллионы живут.

Отец мой уж на что знаменитый ученый был, а холодильника не имел. Он основал в Петрограде первый в России Географический институт, и был его профессором. Институт угнездился во дворце великого князя Алексея Александровича. Профессора разместились во флигелях. Из шикарных апартаментов генерал-адъютанта — начальника свиты великого князя сделали три квартиры, и средняя досталась моему отцу — танцевальный зал с эркером и гостиная. Эркер смотрел на запад. На той стороне улицы, за деревянным забором между рядами стойл в положенное время буйно цвели одуванчики и, исчезли одновременно с исчезновением свиты великого князя или чуть позже.

Если эркер не смотрит на юг, одно из его трех окон смотрит на север. Подоконник северного окна эркера танцевального зала служил холодильником. Зал перегородили перегородкой, вделали в нее железную печку; генеральский камин бездействовал, а печку топили скупо, даже в самые благополучные времена. Три четверти танцевального зала и эркер служили обиталищем брату и мне — пасынку и падчерице второй жены отца.

На этих трех четвертях зала, не говоря уже об эркере, царил собачий холод. В окрестностях Петербурга когда-то во множестве жили эстонцы, латыши, финны — искуснейшие скотоводы. Славились они не только великим трудолюбием, но и превеликой честностью. Молоко «от своей коровы» поставляла нашему семейству представительница одной из этих национальностей. Дивное неразбавленное молоко. Три литра через день. Зеленая кастрюля с кипяченым молоком стояла на подоконнике северного окна эркера. Толстая пенка цвета чистой слоновой кости говорила о его качестве и о морали тех, кто его поставлял. Язык вещей. Почти четверть века пролегла между тем временем, когда зеленая кастрюля заняла подобающее ей место, и моментом, когда мачеха предложила мне отлить молока из этой самой кастрюли' чтобы сварить кашу моей трехмесячной дочке. «Только не бери пенку, я ее обожаю», — сказала она. Я тоже обожаю пенку кипяченого молока, — вернее, обожала до появления мачехи, до того как окно эркера стало холодильником, а эти события совпали. Пенка не только не прельщала меня, если уж не суждено мне было ею лакомиться, но у меня ни разу не возник вопрос — куда же он девается. Пенка не существовала в моем сознании в никогда не проникла бы в него, если бы не сакраментальная фраза: только не бери пенку… Ух если у отца моего не было холодильника, то у меня и подавно. Ни семейного очага, ни его субститутов. И не светило, что будет. Потом, уж и дети народились — две дочери-погодки, а мне недосуг было греться у моего полуразвалившегося семейного очага. Наукой занималась. Да и «муж ушел к другой», как сказал поэт. И потребности иметь холодильник не было. Потребность сродни привычке. Нет одной — нет другой. Подумали бы творцы научного социализма над тем, что такое потребность, к формула коммунизма — каждому по потребности — обогатилась бы, быть может, каким-либо эпитетом. А может, не обогатилась бы, как знать. Чужая душа — потемки. Не было у меня потребности в холодильнике, как не было потребности в той пенке.

Когда разыгралась драма, и холодильник стал главным реквизитом сцены, я дослужилась до чина профессора, жила в Городе науки в сердце Сибири и заведовала лабораторией, мною же созданной в одном из институтов.

Вхожу однажды в вестибюль института. Огромный плакат возвещает, что желающий приобрести холодильник марки такой-то пусть зайдет туда-то, к тому-то.

У мена родилась потребность. Пошла. Молодой человек, выслушав, спросил с превелики ехидством: — «А вы в очереди стоите?» «Нет», — говорю. «Так что же вы дорогу перебегаете тем, кто годами в очереди стоит? Стыдно вам должно быть». — И все это злобно, ехидно, с подчеркнутым намерением оскорбить. — «Зачем же вы плакат в вестибюле вывешивали? — спрашиваю. — Не нужно мне никакого холодильника. Не было — и не будет. Я с протянутой рукой за лакомым куском еще никогда не стояла. Благо, что нужное было бы. А то — холодильник». И я устремилась к выходу.

Нечаянно, уверяю Вас, нечаянно я не прикрыла за собой дверь. Она захлопнулась за мной сама — и захлопнулась с шумом. Вроде бы я ушла, хлопнув дверью. Совсем это не в моем нраве дверью хлопать. Вот сколько на свете живу, а не разу еще не хлопнула и надо думать, не хлопну.

Проходит некоторое время, получаю от того молодого человека записочку: «Можете приобрести холодильник». Я приобрела. Выяснилось по ходу дела, что холодильник старой марки, маленький, берет много энергии. Первые в очереди решили ждать, когда «спустят» лучший. Плакат предлагал последним в хвосте взять отвергнутый дефицит. Но и последние не снизошли.

Холодильник украсил мою кухню.

Сцена меняется. Звучит дивный голос. Мария Каллас. Это все тот же Город науки — Академгородок в сердце Сибири, Город-театр, Акадэм, как называл его красавец-художник Михаил Кулаков, приглашенный разрисовать стены актового зала института, где я подвизалась. Дивный голос воспроизведен механически — пластинка крутится в зале Дома ученых. Зал полон. И комментирует арии прелестнейшее из существ, заселяющих нашу юдоль страданий, Марина Годлевская. Ребенком Марина жила летом у меня на даче — дачу я от отца по наследству получила, а отец получил правительственный подарок, ему по чину дача на Карельском перешейке полагалась. Там, в Комарове, Марина с превеликим искусством и вдохновением исполняла сочиненные ею же танцы.

Поздний вечер; мрак среди воспетых Ольгой Фрейденберг в письме к ее двоюродному брату — Борису Пастернаку — комаровских сосен. На фоне освещенной листвы подлеска бьет фонтан, сконструированный из садового шланга; крутится диск и мы слушаем, и смотрим, глядим и заходимся от восторга. Мы — это мои дочери, я и гости. Леон Абгарович Орбели — академик, генерал-лейтенант медицинской службы, во время войны Военно-медицинскую академию возглавлял, великий физиолог — плакал. Белоснежный платок. Седина.

Марина окончила театральный институт и стала сотрудницей Театрального музея. По приглашению Дома ученых Академгородка она читала теперь лекцию о Марии Каллас. Марина — правнучка итальянца, соратника Гарибальди. Своими глазами я видела имя ее прадеда на мраморной доске, вделанной в бережно охраняемые руины крепостной стены Рима.

Не всякая итальянка — красавица. Но если итальянка — красавицы, она — Марина Годлевская. Ее красота — динамическая. Помимо гармонии формы и цвета, это — красота мимики, движений, звучаний. Она рассказывает что-либо комическое — и сам голос ее улыбается, чуть-чуть, а сама — вроде бы и нет, улыбка где-то не в глазах, не не губах — есть, а где — неизвестно… Прелесть! Вы приглашены, вам ничего не навязывают, вы званый, почетный гость, не ученик, не воспитанник… Не влюбиться невозможно.