Павел Щёголев - Дуэль и смерть Пушкина [Исследование и материалы]

Французские фразы в письме А. Н. Карамзина переводятся так: «..был словно черепицей, упавшей ему на голову. …Ваше семейство, которое я сердечно уважал, ваш брат, в особенности, которого я любил, которому доверял, покинул меня, стал моим врагом, не желая меня выслушать и дать мне возможность оправдаться, — это было жестоко, это было дурно с его стороны. <...> Моё полное оправдание может прийти только от г-жи Пушкиной; через несколько лет, когда она успокоится, она скажет, быть может, что я сделал всё возможное, чтобы их спасти, и что если это мне не удалось — не моя была в этом вина <...> это всё, что я могу сделать». Об отношении Ал. Н. Карамзина к Дантесу см. в его письме на с. 471 наст. изд. {77}

Цитата неверна. Смирнов пишет: «Письма эти были так сильны», имея в виду «письменный вызов» Дантесу и «письмо к Геккерну, в котором объявляет, что знает его гнусное поведение» ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 241). Однако «письменного вызова» Дантесу в январе Пушкин не посылал, ограничившись оскорбительным письмом Геккерну.

Письмо Пушкина Геккерну печатается по копии в военно-судном деле о дуэли Пушкина с Дантесом. Подлинник, возможно, находится в семейном архиве баронов Дантесов-Геккернов во Франции. На копии пометы: «С подлинным верно: Начальник отделения Шмаков» и «Подлинное письмо отправлено при отношении генерал-аудитора от 30 апреля 1837 г. № 1514, директору канцелярии Военного министерства, для обращения г. министру иностранных дел. Начальник отделения Шмаков» ( Военно-судное дело. С. 51—52). Дату письма (26 января), поставленную на копии, подверг сомнению Б. В. Казанский, предложивший датировать его 25 января ( Звенья. Т. 6. С. 77—81). Основным аргументом его было свидетельство В. Ф. Вяземской, писавшей, вскоре после смерти Пушкина, о вечере, бывшем у неё 25 января, на котором присутствовали Пушкины, Геккерны и А. Н. Гончарова. Вяземская пишет: «С понедельника, 25-го числа, когда всё семейство (Пушкины, Дантес с женой и А. Н. Гончарова) провело у нас вечер, мы были добычей самых живых мучений. Было бы вернее сказать, что мы находились в беспокойстве в продолжение двух месяцев, но это значило бы начать очень рано. Смотря на Жоржа Дантеса, Пушкин сказал мне: „Что меня забавляет, это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что ожидает его по возвращении домой“. — „Что же именно? — сказала я. — Вы ему написали?“ Он сделал утвердительный знак и прибавил: „Его отцу“. — „Как! Письмо уже послано?“ — Он сделал тот же знак. Я сказала: „Сегодня?“ — Он потёр руки, опять кивая головой <...>. На следующий день, во вторник, они искали друг друга, объяснились. Дуэль с сыном была назначена на завтра» (там же. С. 78; ср.: Новый мир. 1931. № 12. С. 189). Эту дату, по свежим следам рассказов Вяземской о случившемся, подтверждает и С. Н. Карамзина. Рассказывая о «неосторожной» Н. Н. Пушкиной, которая «не побоялась» встретиться с Дантесом «в воскресенье у Мещерских, а в понедельник у Вяземских», она добавляет: «Уезжая от них, Пушкин сказал тётушке: „Он не знает, что его ожидает дома!“ То было письмо Геккерну-отцу, оскорбительное сверх всякой меры…» ( Карамзины. С. 167). Казанский объясняет дату, поставленную в военно-судном деле, ошибкой чиновника, снимавшего копию с письма. Такая ошибка представляется маловероятной. Но нельзя не доверять и свидетельствам Вяземской и С. Н. Карамзиной. В. Э. Вацуро, комментируя это письмо Пушкина, считает, что в разговоре с Вяземской Пушкин исказил действительное положение вещей, сказав, что письмо уже послано, и объясняет это так: «Можно думать, что, приняв твёрдое решение о поединке, Пушкин всеми силами старался избежать помех, которых можно было ждать в первую очередь от ближайших друзей (например, при появлении Вяземского он прекратил разговоры с д’Аршиаком на бале у Разумовской). „Проговорившись“, Вяземский под влиянием мгновенного раздражения, вызванного весёлостью Дантеса, он, вероятнее всего, хотел создать у неё впечатление совершенной неотвратимости развернувшихся затем событий» (см.: Письма последних лет. С. 354—357). Скорее всего, письмо было написано 25-го, а отослано 26-го (см. примеч. на с. 490 наст. изд. {387} ). Расчёт времени позволяет уложить все преддуэльные события в период 26—27 января. Не исключено, однако, что, называя 25 января, княгиня совместила события, соединила воедино какую-то реплику Пушкина на вечере 25-го и разговор, который был у неё с Пушкиным на следующий день, 26 января. Позднее с её слов Бартенев записал: « Накануне дуэли (подчёркнуто мною.— Я. Л. ) вечером, Пушкин явился на короткое время к княгине Вяземской и сказал ей, что его положение стало невыносимо и что он послал Геккерну вторичный вызов. Князя не было дома. Вечер длился долго. Княгиня Вяземская умоляла Василия Перовского и графа М. Ю. Вельегорского дождаться князя и вместе обсудить, какие надо принять меры. Но князь вернулся очень поздно. На другой день Наталья Николаевна прислала сказать <...> о случившемся у них страшном несчастье» ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 164). «Вторичный вызов» — ошибка памяти В. Ф. Вяземской. Пушкин, конечно, сказал ей, что послал Геккерну не вызов, а оскорбительное письмо. Вяземский понимал, что теперь вызов будет уже от Геккернов. Скорее всего, узнав от жены о надвигающейся беде, Вяземский не счёл возможным или не успел что-либо предпринять. [Возврат к комментариям {122} {297} {305} {387} ]

Приводим более точный перевод этой фразы: «Только на этом основании согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение» ( Акад. Т. 16. С. 427). «Возможность» обесчестить Геккерна у Пушкина была во время разговора с Николаем I во дворце 23 ноября. Из этих слов следует, что о своей убеждённости в причастности Геккерна к составлению анонимного пасквиля Пушкин царю не сказал.

Выше (см. с. 488—489 {120} ) приведено свидетельство Вяземской, написанное по свежим следам событий. Там она пишет, что Пушкин впервые сказал ей, что письмо отослано не 26, а 25 января.

Эта характеристика Меджениса принадлежит не Н. М. Смирнову, а А. О. Россету (см.: П. в восп. 1974. Т. 2. С. 316). Perroquet malade — больной попугай (фр.).

Французский текст условий дуэли см. выше, с. 265 [См. "Документы и материалы", V, VII. — Прим. lenok555 ]. М. И. Яшин в статье «История гибели Пушкина» (Нева. 1968. № 2, 6; 1969, № 3, 4, 12) сделал попытку доказать, что дуэль велась не по правилам, поведение секундантов не соответствовало дуэльному кодексу, что д’Аршиак и Дантес вели себя бесчестно, а Данзас шёл у них на поводу. Иначе говоря, дуэль Пушкина была убийством, организованным Геккернами, которое Данзас не смог разоблачить. Исходными данными является поведение Геккернов в ноябре, когда они всячески противились дуэли, и в январе, когда, по мнению Яшина, они «вдруг» решились на поединок. Яшин называет вызов Геккерна «игрой ва-банк» и пишет, что к ней «был примешан и какой-то нечистый расчёт, ибо была же на чём-то основана самоуверенность в благополучном исходе дуэли» (№ 12. С. 178). Свои подозрения он строит: 1) на письме Геккерна к Пушкину с вызовом, в котором он находит «решительный и отважный тон» и «угрозы» (например: «Я найду средства научить вас уважению»), 2) на словах Дантеса, переданных В. Соллогубом: «Он говорил, что чувствует, что убьёт Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость — куда угодно» ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 468) и 3) на разговоре Дантеса с женой в день дуэли, когда он сказал ей, что «боится, что будет арестован». Но разговор с Соллогубом состоялся ещё в период ноябрьского конфликта, когда, как пишет сам Яшин, «Геккерны всеми способами отделывались от вызова Пушкина, прося отсрочки» (№ 12. С. 179). Тон письма Геккерна определялся его содержанием — это был картель, и оскорблённая сторона пыталась сохранить достоинство. Слова же Дантеса о возможном аресте, скорей всего, явились не понятым Екатериной намёком, сделанным, может быть, с расчётом предотвратить дуэль. В январе, как и в ноябре, Геккерны не рвались в бой. Именно этим объясняется, почему Пушкин, приняв твёрдое решение о поединке, постарался сделать всё, чтобы избежать возможных помех. Его решимостью драться вызван и оскорбительный тон письма к Геккерну, и выбор в секунданты лицейского друга Данзаса. Обвинения против Данзаса Яшин строит на основе дуэльного кодекса. Яшин сообщает, что кодекс предписывал секундантам осмотреть одежду противника, пригласить врача на место дуэли, а непосредственно после неё составить подробный протокол поединка. Ни одно из этих условий не было выполнено. Яшин называет три дуэльных кодекса, известных в пушкинское время (British Code of Duel. 1824. London, Clere Smith; Cavarin, Brilliant. Essai sur le duel. 1819; Chateauvillard. Essai sur le duel. 1836. — см.: Яшин М. И. История гибели Пушкина//№ 12. с. 178). В наиболее обстоятельном кодексе, составленном Шатовиларом, присутствие врача предусматривается только в случае «поединка при одном заряженном пистолете» (с. 79), «протоколами» поединка называются условия дуэли, составленные секундантами, а составление протокола после поединка не упоминается вовсе. Автор кодекса рекомендует противникам «не сходиться ближе 15 шагов». В случаях «исключительного поединка» расстояние может быть уменьшено вплоть до выстрела в упор, но автор советует «в целях человечности не сходиться ближе, чем на 10 шагов» (с. 74) — именно таким было расстояние между барьерами на дуэли Пушкина и Дантеса. При «исключительных дуэлях» разрешаются также отступления от правил кодекса, и ход поединка определяется условиями, составленными секундантами. Чтобы соотнести поступки Данзаса с дуэльным кодексом, необходимо выяснить, как относился к дуэльному кодексу сам Пушкин. В день дуэли в 10 часов утра у него ещё не было секунданта, и в ответ на настойчивые напоминания д’Аршиака поэт писал, что он не согласен ни на какие переговоры между секундантами, потому что не хочет «посвящать петербургских зевак в свои семейные дела» и что своего секунданта он привезёт лишь на место встречи и даже согласен заранее принять секунданта, которого выберет ему Геккерн, а также предоставляет противнику выбор часа и места, «по нашим, по русским обычаям, — заключает поэт, — этого достаточно» ( Акад. Т. 16. С. 225—226). Это было демонстративное противопоставление дуэльного законодательства — бытующей практике поединков в России. Отказ Данзаса от осмотра одежды Дантеса Яшин называет «игрой в благородство» (№ 12. С. 192). Однако мы не знаем ни одной дуэли и ни одного литературного описания дуэли, когда бы секунданты осматривали одежду противников, — подобная проверка могла поставить проверяющего в смешное положение, вызвать пересуды, возмущение и даже новую дуэль. В качестве примера «неукоснительного выполнения» правил дуэли Яшин приводит поединок Шереметева с Завадовским, когда Завадовский отдал своему секунданту Кавелину часы, «чтобы ничем не быть защищённым» (там же. С. 194). Поведение Завадовского — скорее бравада, чем следование кодексу. Пушкин во время дуэли имел на себе часы (об этом свидетельствует В. А. Нащокина — см.: П. в восп. 1974. Т. 2. С. 207), а Лермонтов перед дуэлью взял у Е. Г. Быховец на счастье и положил в карман золотое бандо (см.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964. С. 354, 355), однако мы не сомневаемся в их благородстве. Возможно, что протокол, составленный на месте, прибавил бы некоторые подробности к нашему знанию обстоятельств поединка, но вряд ли следует обвинять друга Пушкина в том, что он «даже не знал толком, куда ранен Дантес, следовательно, и не осматривал его, хотя должен был настоять на составлении протокола поединка» (Нева. 1969. № 12. С. 192). У Данзаса была другая забота — скорей доставить раненого Пушкина домой. Отсутствие врача причинило Пушкину лишние страдания, но нельзя писать, что это «сыграло трагическую роль» — поэт был ранен смертельно. Рассуждения об осмотре одежды Яшин связывает с проблемой панциря на Дантесе. В наши дни возникла и оказалась очень устойчивой легенда о том, что во время дуэли на Дантесе была кольчуга или какое-то иное защитное приспособление и потому он не был убит, а отделался лёгким ранением. Современники думали иначе; они считали, что пуля, пробив руку Дантеса, наткнулась на пуговицу сюртука и рикошетировала. О пуговице пишут многие современники — Жуковский, Вяземский, С. Н. Карамзина, Либерман, Люцероде (см. с. 155 [См. "Документы и материалы", I, 2, 1, § 8. — Прим. lenok555 ], 332 [См. "Документы и материалы", VII, 9, I. — Прим. lenok555 ], 339 [См. "Документы и материалы", VII, 11, I(конец). — Прим. lenok555 ] наст. изд., Карамзины. С. 168). Так думал и секундант Пушкина Данзас, а он был боевой офицер и хорошо знал свойства и возможности пуль. Легенда о кольчуге возникла в начале 30-х гг. с лёгкой руки В. В. Вересаева. Некий архангельский литератор рассказывал ему, будто в Архангельске в старинной книге для приезжих он видел запись о том, что от Геккерна приезжал человек и поселился на улице Оружейников (см. об этом: Рахилло И. Рассказ об одной догадке//Москва. 1959. № 12. С 171—178). В 1963 г. легенда о кольчуге обрела новую жизнь — была распространена аппаратом ТАСС по всем более или менее крупным газетам Советского Союза под сенсационным заглавием «Эксперты обвиняют Дантеса». Эксперты (правильнее было бы употреблять единственное число) — это В. Сафронов, врач, специалист по судебной медицине, напечатавший в 1963 г. статью о дуэли Пушкина (Сафронов В. Поединок или убийство?//Нева. 1963. № 2 С. 200—203). Этой же сенсационной теме была посвящена статья В. Гольдинер «Факты и гипотезы о дуэли Пушкина» (Сов. юстиция. 1963. № 3. С. 22—24). Сенсационное сообщение Сафронова было изложено в популярной книге П. Н. Беркова «О людях и книгах: Из записок книголюба» (М., 1965. С. 51—68). Проникло оно и в зарубежную печать. 18 мая 1963 г. оно было напечатано в Париже, в газете «Paris match» (1963. № 736), а в журнале «Le ruban rouge» (1963. № 19) появилась статья Флерио де Лангло «Дуэль Пушкина». Статья очень сочувственная по отношению к поэту, поведение Дантеса перед дуэлью трактуется как «лукавое и отталкивающее». Автор приводит сообщение ТАСС и спрашивает, на каких документальных данных основана версия о кольчуге. Основная цель статьи Сафронова — отвергнуть версию о пуговице. Он пишет, что на дуэли Дантес был одет в сюртук, на котором пуговицы располагались «в один ряд по средней линии груди» и, таким образом, «далеко отстояли от места удара пули в грудь Дантеса»; второй довод тот, что офицерские пуговицы делались «из тонкого олова», покрытого сверху тончайшими листками латуни, т. е. из мягкого металла, и, следовательно, от такой пуговицы пуля не могла отскочить. Версия Вересаева — Сафронова была рассмотрена и опровергнута Б. С. Мейлахом (Мейлах Б. Дуэль, рана, лечение Пушкина: О некоторых распространённых гипотезах//Неделя. 1966. № 2. С. 8—9). Не перечисляя всех доводов его статьи, укажем, что Б. С. Мейлах основывался главным образом на документе, полученном Пушкинской комиссией АН СССР в связи со статьей Сафронова. Это заключение о работе Сафронова, написанное доктором юридических наук Я. И. Давидовичем, кандидатом исторических наук Л. Л. Раковым и сотрудником Эрмитажа В. М. Глинкой. Лица, подписавшие заключение, — крупнейшие специалисты по военному костюму и знатоки пушкинской эпохи. Они опровергают доводы Сафронова и утверждают, что однобортных сюртуков в русской армии не было, а были двубортные с двумя рядами пуговиц, кроме того, офицерские пуговицы выливались из серебра или из твёрдых сплавов, и потому-то современники и соглашались с существовавшей версией ранения Дантеса. Правда, одни (С. Н. Карамзина) упоминают о сюртуке ( Карамзины. С. 168), другие (Либерман — см. наст. изд., с. 339) — о мундире, третьи (Жуковский — см. наст. изд., с. 155) — о «пуговице, которою панталоны держались на подтяжке против ложки». Яшин в упоминавшейся статье ловит современников поэта на «противоречиях» и ставит эти противоречия в связь с нарушением дуэльного кодекса. Различия в показаниях современников объясняются, скорее всего, тем, что они не придавали значения этой спасительной для противника Пушкина пуговице. В отдельных случаях противоречия появились вследствие неточности перевода. Либерман писал не о «пуговице мундира», как переводит Щёголев, а о «форменной пуговице» («un bouton d’uniforme»). Также Софья Карамзина упоминала не «пуговицу на сюртуке», а «пуговицу его платья» («un bouton de son habit». — Карамзины. С. 168). В статье Яшина также речь идёт о защитном приспособлении на Дантесе, но он пишет уже не о кольчуге, а о кирасе. В 1830-е гг. кирасы делались из кованого железа — такую кольчугу невозможно было бы спрятать под военный мундир или военный сюртук, не изменив своего внешнего вида. Подробнее полемику с М. И. Яшиным о якобы существовавших нарушениях дуэльных правил см.: Левкович Я. Л. Две работы о дуэли Пушкина//Рус. лит. 1970. № 2 С. 216—219.