Павел Щёголев - Дуэль и смерть Пушкина [Исследование и материалы]

увлечения… В 1834 г. внимание общества привлекла скандальная история четы Безобразовых. Флигель-адъютант С. Д. Безобразов женился на фрейлине Л. А. Хилковой. Брак оказался несчастливым. Причиной этого явилось подозрение Безобразова, что жена его была любовницей Николая I. В дневнике Пушкина имеется несколько записей о «семейных ссорах Безобразова с молодою своей женой» (1, 7, 26 января и 17 марта). Об «истории» Безобразовых см.: Цявловский М. А. Записи в дневнике Пушкина об истории Безобразовых// Звенья. 1950. Кн. 8. С. 1—15.

в камер-юнкеры. Щёголев цитирует неточно. 1 января 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове, так я же сделаюсь русским Dangeau» ( Акад. Т. 12. С. 318). Пушкин имеет в виду придворные балы в «собственном» (Аничковом) дворце для тесного круга приглашённых, близких ко двору и лично к царской семье (в отличие от балов в Зимнем дворце, куда допускался широкий круг дворянства и даже купечества).

Вопрос, почему Пушкин называл себя русским Данжо, вкладывая в это определение угрожающий смысл, неоднократно привлекал внимание исследователей и решался по-разному. Первые комментаторы этой записи В. Ф. Саводник и Б. Л. Модзалевский в угрожающей формуле Пушкина («Так я же сделаюсь…») видели ироническое отношение к его новому придворному званию. (См.: Саводник В. Ф. Вступительная статья//Пушкин А. С. Дневник. 1833—1835 гг./Под ред. В. Ф. Саводника и М. Н. Сперанского. М.; Пг., 1923. С. 20; Модзалевский Б. Л. Предисловие//Пушкин А. С. Дневник. 1833—1835/Под ред. и с объяснит. примеч. Б. Л. Модзалевского. М; Пг., 1923. С. 4). Д. П. Якубович истолкование этой фразы перенёс в план личной жизни Пушкина. В угрозе Пушкина он (так же как и Щёголев) увидел сходство его судьбы с участью рогоносца минувшей эпохи (см.: Якубович Д. П. Дневник Пушкина//Пушкин. 1834. Л., 1934. С. 31—35). Б. В. Казанский видел смысл записи в сопоставлении «анекдотического» содержания мемуаров Данжо и интереса к анекдоту (т. е. изображению нравов прошлой эпохи и современных) в дневнике Пушкина. Ясность в истолкование записи внесла Л. В. Крестова. На основании материалов, доказывающих, что Данжо воспринимался современниками Пушкина как писатель-обличитель и что его хроника имела значение для широких политических выводов, Крестова пришла к выводу, что, «называя себя „русским Данжо“, Пушкин сознательно выполнял ту роль, которую Данжо осуществил непреднамеренно» (Крестова Л. В. Почему Пушкин называл себя «русским Данжо»? К вопросу истолкования «Дневника»// П. Исслед. Т. 4. С. 276).

Запись Корфа см. в кн.: П. в восп. 1974. Т. 1. С. 122. А. Ахматова считает, что «разговор царя с Натальей Николаевной был для Пушкина чуть не последней каплей, переполнившей чашу», и что разговор этот означал, «что по-тогдашнему, по-бальному, по-зимне-дворскому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично» ( Ахматова. С. 120). С. Л. Абрамович, комментируя этот разговор, пишет: «И слова благодарности, с которыми обратился к царю Пушкин, не случайно запомнились Николаю I навсегда. То, что сказал поэт, в сущности, было немыслимой дерзостью. Примерно так же поблагодарил Пушкин за три года до этого великого князя Михаила Павловича, поздравившего его с камер-юнкерством: „Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили“. В благодарственных словах поэта, записанных в 1848 г. Корфом, угадывается та же игра в простодушие, едва прикрывавшая откровенную дерзость. С членами императорской семьи никто, кроме Пушкина, не осмеливался говорить в таком тоне» ( Абрамович. С. 182—183).

m-lle Гончаровой. Правильно: M-r Гончарова (см. примеч. на с. 477 наст. изд. {90} ).

Щёголев цитирует письмо Андрея Карамзина родным от 26 июня (8 июля) 1837 г. (полный текст см. с. 528—529 {312} ).

бесспорные свидетельства Щёголева оказались несостоятельными (см. выше, примеч. на с. 477 наст. изд. {90} ).

Щёголев имеет в виду Софью Петровну Свечину (урожд. Самойлову, 1782—1857), жену Николая Сергеевича Свечина (1759—1857), бывшего петербургского военного губернатора, проживавшего с 1815 г. с женой в Париже. С. П. Свечина перешла в католичество и имела в Париже широко известный католический салон.

другого черновика… Щёголев цитирует второй перебелённый текст письма Пушкина к Геккерну, писавшегося между 17 и 21 ноября и разорванного 25 января, когда на основе этого текста Пушкин написал оскорбительное письмо Геккерну, вызвавшее дуэль. Приводим этот текст в более правильном чтении и переводе Н. В. Измайлова: «…удар, казавшийся <���….> <���ано>нимное письмо было составлено <...> я получил три экземпляра <...> был разослан <...> было сфабриковано с такой неосторожностью <...> первого взгляда я напал на сле<���д> <...> <���ав>тора. Я больше не беспокоился об этом, я был <...> найду негодника» ( Письма последних лет. С. 204. Здесь же, на с. 356, см. сопоставительный анализ ноябрьского и январского писем).

Щёголев исходит из предположения, что это письмо к Бенкендорфу было отправлено Пушкиным по назначению. В действительности оно было найдено в кабинете Пушкина после его смерти и адресовано Бенкендорфу (см. примеч. на с. 483 {107} —484 {108} наст. изд.), а не Нессельроде, как пишет Щёголев ниже.

Когда книга Щёголева была уже в наборе, он нашёл документ, вносящий новый эпизод в историю дуэли. Это следующая запись в камер-фурьерском журнале, сделанная 23 ноября 1836 г.: «10 минут 2-го часа его величество одни в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина». По поводу этой записи Щёголев писал: «У нас не было никакого представления об этом свидании в неурочное время поэта с царём в присутствии шефа жандармов. Никто из трёх лиц, беседовавших 4 ноября в 4-м часу дня 23 ноября 1836 года в царском кабинете в Зимнем дворце, не проговорился ни одним словом об этом свидании, и если бы бесстрастный камер-фурьер не записал о нём в свой журнал, тайна свидания схоронена была бы на век. Чем вызван был этот чрезвычайный приём, о чём шла речь — мы можем строить только предположения. Попытаемся их высказать. Чрезвычайность приёма (после окончания обыкновенного приёма, после царской прогулки, в необычное время) свидетельствует о чрезвычайности тех обстоятельств, которые заставили шефа жандармов привести с собой камер-юнкера Пушкина. И, понятно, важность была не в событиях частной жизни Пушкина (из-за этого не стоило бы беспокоить государя!), а в чём-то, совершенно выходящем из пределов. Но вспомним слова Пушкина, сказанные им в салоне княгини В. Ф. Вяземской: „Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как будут говорить о мести, единственной в своём роде; она будет полная, совершенная“. Вспомним, каким изобразил Пушкина граф Соллогуб, прослушавший 21 ноября его письмо к Геккерну: „<...> Мне кажется, не противоречащим истине будет предположение, что Пушкин доставил-таки начальству <...> своё заявление о том, что автором диплома, позорящего честь и его, Пушкина, и самого царя, является голландский посланник <...>. Создавался неслыханный скандал. Можно предполагать с полной вероятностью, что Бенкендорф попытался урезонить, успокоить Пушкина, но он был в таком настроении, когда никакие резоны на него действовать не могли. Оставался один верховный судья — сам царь. Только он один и мог предотвратить катастрофу. Но ведь и Пушкин жаждал этого свидания <...>. Надо думать, что Пушкин осведомил царя о своих семейных обстоятельствах, о дипломе (как тут себя почувствовал Николай!) и об Геккерене — авторе диплома. Результаты свидания? Они ясны. Пушкин был укрощён, был вынужден дать слово молчать о Геккерене. Его отмщение Геккерену не получило огласки, но на царя известное впечатление он произвёл — тут Николай должен был сообразить дальнейшие последствия своих ухаживаний за Натальей Николаевной и оценить поступок голландского посланника <...> с полной уверенностью можно теперь утверждать, что Николай не был неосведомлённым относительно происходившего: наоборот, он знал о деле Пушкина больше, чем его друзья, Жуковский и Вяземский. Уж никак нельзя утверждать, что Николай был тут не при чём“. „Правда, — заключает Щёголев, — мои выводы — только предположения, но предположения естественные, вытекающие из хода событий, как оно представляется на основании последних моих разысканий“» (Щёголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л.. 1931. С. 145—146. Впервые//Огонёк. 1928. № 24. С. 4—5).