Павел Щёголев - Дуэль и смерть Пушкина [Исследование и материалы]

Щёголев считал, что письмо к Бенкендорфу было отослано, а затем и последовал вызов поэта во дворец. Такая точка зрения надолго утвердилась в пушкиноведении. Однако теперь известно, что письмо адресат получил только после смерти поэта (см. выше, примеч. на с. 483 наст. изд.). Таким образом, не все предположения Щёголева сходятся с фактами. Приводя отрывок воспоминаний Соллогуба, он опускает место, где говорится о последующих действиях Соллогуба. Соллогуб пишет, как он поехал к В. Ф. Одоевскому, где нашёл Жуковского, как «рассказал ему про то, что слышал». Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 304). Одоевский жил в Мошковом переулке, в нескольких шагах от квартиры Пушкина на Мойке. Жуковский, конечно, сразу же, не откладывая на завтра, поспешил к Пушкину. Результатом его посещения и было, по-видимому, общее их с Пушкиным решение — просить аудиенции у государя. Только так можно объяснить, почему эта аудиенция состоялась (при неотосланном письме Пушкина к Бенкендорфу). Итак, была аудиенция, был разговор Пушкина с царём, скорее всего, с глазу на глаз, а не вместе с Бенкендорфом; в результате этого разговора Пушкин не стал посылать Геккерну приготовленное письмо и дал обещание не провоцировать дуэль. Всё это составляет значительное звено в истории преддуэльных событий. Однако пунктуальный Жуковский в своих точных заметках все эти события опускает. Высказывалось мнение, что об аудиенции во дворце и об обещании не драться, которое Пушкин дал царю, Геккерны знали, что об этом могла рассказать Дантесу его невеста Екатерина Гончарова ( Абрамович. С. 178). Заметки Жуковского убеждают нас, что свидание с царём держалось в строжайшей тайне. Жуковский не сказал о нём секунданту Пушкина Соллогубу, который предупредил его об опасности, больше того, он не доверил тайну свидания своим заметкам. Не удивительно поэтому, что об аудиенции не упоминает никто из современников. Они знают, что Пушкин когда-то дал царю слово (за нарушенное слово Пушкин перед смертью просил у царя прощения), но не знают, при каких обстоятельствах это слово было дано. Вяземский рассказывал Бартеневу, как царь, «встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперёд» ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 161). О слове поэта, данном царю, писала и Е. А. Карамзина сыну Андрею: «После истории со своей первой дуэлью Пушкин обещал государю больше не драться ни под каким предлогом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жуковского просить прощения у государя в том, что не сдержал слова…» ( Карамзины. С. 170). Что хотел скрыть Жуковский от тех, кому попадутся в руки его заметки? Наиболее вероятный ответ: роль, которую играл император в дуэльной истории. Царь знал об опасности, грозящей поэту, и не уберёг его. Взяв с Пушкина слово, Николай, очевидно, в свою очередь, дал поэту какие-то обещания или заверения. Может быть, приструнить наглого кавалергарда, может быть, найти улики против составителя пасквиля, может быть, выразить своё неудовольствие дипломату. Запись о событиях после первого вызова Жуковский делал в январе 1837 г. В это время уже было ясно, что своего обещания царь не сдержал. [Возврат к комментарию {128} ]

так могло быть. Находка автографа с пометой Миллера (см. примеч. на с. 483 {107} —484 {108} ) отводит это предположение Щёголева.

Эпиграмма «Встарь Голицын мудрость весил, Гурьев грабил весь народ») ошибочно приписывалась Пушкину.

«Другом четырнадцатого» (фр.).

«Друзьями четырнадцатого» Николай I называл декабристов.

Аничковский вечер — вечер в Аничковом дворце для узкого круга близких ко двору лиц. Дальше П. В. Нащокин пишет: «Слова эти были переданы, и Пушкина сделали камер-юнкером. Но друзья, Вельегорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если бы не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю. Впоследствии <...> он убедился, что царь не хотел его обидеть, и успокоился» ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 192).

о причастности Геккерена… Полемику со Щёголевым по этому вопросу см. ниже (примеч. на с. 546 наст. изд. {368} ).

В настоящее время можно считать доказанным, что свидание Дантеса и Н. Н. Пушкиной состоялось 2 ноября (см. выше, примеч. на с. 469 наст. изд. {71} ). В январе Дантес уже не «добивался свидания». По замечанию Ахматовой, «когда выяснилось, что она <���влюблённость в Н. Н. Пушкину. — Я. Л. > грозит гибелью карьеры, он быстро отрезвел, стал осторожным, в разговоре с Соллогубом назвал её mijaurée (кривлякой) и Närrin (дурочкой, глупышкой), по требованию посланника написал письмо, где отказывается от неё (см. выше, с. 482 {101} . — Я. Л. ), а под конец, вероятно, и возненавидел, потому что был с ней невероятно груб и нет ни тени раскаяния в его поведении после дуэли» ( Ахматова. С. 114). Ахматова сгущает краски — из писем Карамзиных следует, что Дантес и после женитьбы играл роль влюблённого, но в разговоре с Соллогубом проявилось его раздражение и даже неприязнь к жене поэта. (См.: П. в восп. 1974. Т. 2. С. 486).

прямых обвинений Геккерена… По этому поводу Ахматова пишет: «Щёголев не прав, когда пишет, что в январском письме не осталось и следа утверждения авторства Геккерна. Фраза „…только под этим условием я <...> не обесчестил вас в глазах нашего и вашего дворов, как имел право и намерение“ находится и в ноябрьском черновике в несколько иной форме, но относится прямо к возможности разоблачения Геккерна как автора анонимных писем» ( Ахматова. С. 131).

отказался от доходов… Имеется в виду деревня Кистенево, в которой за Пушкиным числилось 200 душ мужского пола, переданных ему 27 июня 1830 г. отцом «в вечное и потомственное владение». Эти 200 душ 5 февраля 1831 г. Пушкин заложил в Московском опекунском совете, чтобы дать будущей тёще деньги на приданое невесте. 2 мая 1835 г. Пушкин отказался от управления имением, передав доходы от своей части сестре и брату (см.: Щёголев П. Е. Пушкин и мужики. Л.. 1928. С. 73—74, 143).

С. Л. Абрамович полемизирует со Щёголевым, считая, что поводом письма Пушкина к Канкрину послужило желание Пушкина «привести в порядок свои дела» перед дуэлью. «Он сделал попытку, — пишет она, — расплатиться с правительством сразу и сполна, предоставив казне в счёт оплаты своё нижегородское имение <...>. При других обстоятельствах Пушкин не пошёл бы на это, ведь тем самым он лишал своих детей единственной недвижимости, которая ему принадлежала. Но в той крайности, в которой он очутился, ему показалось, что он нашёл способ разрубить гордиев узел и обеспечить себе свободу действий в отношениях с правительством» ( Абрамович. С. 94, 95). Такое объяснение не согласуется с поведением Пушкина перед дуэлью и после неё в январе, когда он беспокоился о материальном положении своей семьи и был благодарен Николаю I за обещание позаботиться о судьбе жены и детей. Щёголев прав. Письмо к Канкрину — «след реакции на сближение имени его жены с царём» в анонимном письме. Попытка С. Л. Абрамович отвести «намёк по царской линии» неубедительна. Не совсем права она и когда пишет, что «и в свете и в кругу друзей Пушкина появление анонимных писем связывали только с именем Дантеса» (с. 98). До нас дошли устные рассказы В. А. Соллогуба, относящиеся к дуэльной истории. Один из них записал горячий поклонник поэта Н. И. Иваницкий: «23 февраля 1846. Вот что рассказывал граф Соллогуб Никитенке о смерти Пушкина: „В последний год своей жизни Пушкин решительно искал смерти. Тут была какая-то психологическая задача. Причины никто не мог знать, потому что Пушкин был окружён шпионами: каждое слово его, сказанное в кабинете самому искреннему другу, было известно правительству. Стало быть, что таилось в душе его, известно только богу <...>. Разумеется, обвинения в связи с дуэлью пали на жену Пушкина, что будто бы была она в связях с Дантесом. Но Соллогуб уверяет, что это сущий вздор. <...> Подозревают другую причину. Жена Пушкина была фрейлиной при дворе, так думают, что не было ли у ней связей с царём. Из этого понятно будет, почему Пушкин искал смерти и бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти“» ( П. в восп. 1974. Т. 2. С. 482). Иваницкий путает, когда пишет, что Н. Н. Пушкина была фрейлиной (ему, как и другим, известны серальные привычки Николая I), но это не меняет основного смысла рассказа Соллогуба. Соллогубу было ясно скрытое содержание пасквиля, намекавшего не на Дантеса, а на царя. Письмо к Канкрину свидетельствует, что так понял пасквиль и сам Пушкин, — очевидно, именно это и позволило ему считать инициатором его Геккерна. Намёк на Дантеса несомненно должен был привести к дуэли — этого посланник (Пушкин считал его составителем пасквиля, мы бы сказали — вдохновителем) не мог не понимать. [Возврат к комментарию {364} ]