Леоиндов Леонидович - Я оглянулся посмотреть

Принимали нас действительно хорошо, все концерты проходили «на ура».

Как рявкнем хором:

Маруся, раз, два, три, калина, Чернявая дивчина В саду ягоду рвала…

Да еще с посвистом — и зрители заходились в восторге. Нередко, при всем своем распиндяйстве, поддавшись общему настрою, мы сами получали удовольствие от выступлений.

Успех ансамбля, несомненно, заслуга художественного руководителя, народного артиста РСФСР в чине подполковника Николая Ивановича Кунаева. Выпускник Ленинградской консерватории, сокурсник Александра Колкера и Александра Броневицкого, Кунаев был человеком талантливым. Несмотря на специфику и текучесть кадров, он создал слаженный творческий коллектив — оркестр, хор, хороший танцевальный ансамбль. Ансамбль имел большой репертуар, много концертировал по частям Ленинградского военного округа — от Баренцева моря до Калининграда, выезжал на гастроли за границу.

Николай Иванович не часто проводил хоровые репетиции, но когда это случалось, творческая атмосфера возникала моментально. Дирижировал он размашисто, прямыми руками, демонстрируя широту натуры. В то же время в движениях его кистей читалась обреченность, даже декаданс.

От каждого исполнителя он требовал максимального накала и куража.

Как-то мы репетировали с ним "Враги сожгли родную хату", Николай Иванович остановил хор широким жестом:

— Стоп, тенора. Что вы лепечете? Это кровавая песня. А то, что вы поете, — за гранью добра и зла.

Я понял, почему на прослушивании ему не понравилось мое исполнение.

Глядя на Кунаева, меня всегда мучил вопрос: зачем он пошел в военный ансамбль? Может быть, польстился на гарантированные офицерские привилегии, может быть, были другие, тайные причины? Но армейская жизнь явно тяготила его.

Форму Николай Иванович надевал лишь в крайних случаях — на концерт или когда приезжало начальство из политуправления. Кунаев всегда ходил в дубленке, ондатровой шапке, из гастрольной поездки в Финляндию привез сапоги на платформе.

По лицу было видно, что у него нездоровая печень — желтый цвет лица, мешки под глазами. С утра Николай Иванович смотрел тяжело, нервничал. Но стоило ему принять граммов сто пятьдесят, и облик менялся: загорались глаза, появлялось чувство юмора, он становился добрым и сердечным, мог поговорить по душам с солдатом.

В самом начале моей службы как-то под вечер Кунаев вызвал меня к себе в кабинет. Он был уже в шапке, в руке дубленка, явно навеселе. С восторгом, будто его только что посетило творческое озарение, Николай Иванович предложил мне стул:

— Хочу с тобой поговорить. Ты сюда попал, теперь главное — не выебывайся, и все будет хорошо. Я видел тебя на сцене, ты артист замечательный. Надо нам с тобой сделать эстрадный номер. У меня возникла идея. Ты в костюме Чарли Чаплина гуляешь в парке, там стоит статуя Свободы. Нечаянно ты роняешь статую, она рассыпается на несколько частей. В ужасе ты пытаешься ее собрать обратно, жопу ставишь на голову, потом голову на жопу и так далее. Гомерический хохот. Мы с тобой обязательно должны это сделать.

Точно такой номер я видел в детстве по телевизору у клоуна Карандаша, только вместо статуи Свободы клоун собирал статую девушки с веслом. Было действительно смешно. Тогда. Но рассказывать об этом Николаю Ивановичу я не стал, хотя месяц с ужасом ждал, что вот-вот он призовет меня на репетицию и тогда… Может, лучше в Луастари?

Кунаев не зря предупреждал меня. АПиП по статусу был самодеятельным коллективом. Солдаты-срочники, служившие в ансамбле, были приписаны к разным воинским частям ЛенВО, где якобы проходили службу. В родной части ты обязан был приписаться в начале службы, а в конце службы сняться с учета.

Меня приписали к воинской части в поселке Луастари Мурманской области. Добирался я туда почти двое суток, сначала поездом, потом электричкой и под конец автобусом. Часть дислоцировалась за полярным кругом в тундре, в условиях, приближенных к боевым. Мне похвастались, что в хорошую погоду они видят Норвегию. Норвегию я не рассмотрел, но единственный раз в жизни увидел там северное сияние — потрясающее зрелище. Однако даже оно не вызвало у меня желания остаться там надолго.

Угроза за любую провинность быть разжалованным из артиста в рядового бойца висела над нами постоянно. Это было реальное наказание. Им не часто, но пользовались.

Перед увольнением в запас Кунаев снова вызвал меня в свой кабинет. Он опять был в шапке, опять с дубленкой в руках, опять в приподнятом настроении:

— Хочу тебе предложить остаться на сверхсрочную. Я придумал для тебя гениальный номер. Ты в костюме Чарли Чаплина гуляешь в парке. Там стоит статуя Свободы…

И всё по новой.

Но тут уже — дудки.

— Я с удовольствием бы остался, — соврал я, — но Большой драматический театр во мне нуждается. Георгий Александрович лично просил Политуправление меня не задерживать.

Про БДТ и Товстоногова была сущая правда.

Ансамбль непосредственно подчинялся политуправлению ЛенВо, поэтому иногда с проверками к нам наведывался полковник Кибальников, по сути — особист. Не надо особой фантазии, чтобы конкретизировать человека с такой фамилией — две первые буквы заменили одной.

Проверять было особо нечего, да полковник и не заморачивался, но нотации читать любил, демонстрируя собственную важность. Несмотря на длительные отношения с вверенным ему ансамблем, он ничего не понимал в музыке. Встречая его, я вспоминал рассказ моего деда Ивана Андреевича Полякова, который во время войны тоже служил в армейском ансамбле песни и пляски. Комендант их ансамбля услышал однажды, как конферансье объявил:

— Прелюдия. Композитор Бах.

— Как это — бах? — возмутился он. — Что, вот так бах и всё?

Никому не доверяя, он проверил ноты лично.

За сорок лет в армии мало что изменилось.

Начальником АПиПа был майор Золотов. Мы с ним фактически не сталкивались, но все знали историю, как жена майора упросила его вытащить сестру с мужем из Луги. Золотов походатайствовал. Так в ансамбле появился прапорщик Озолиньш.

Прапорщик Мартин Эриксович Озолиньш, который доставил нас из Каменки в расположение ансамбля, стал нашим непосредственным начальником.

У прапора была одна, но пламенная страсть — он любил военную форму. В любое время года и суток Озолиньш был начищен и отутюжен, как киношный гестаповец. Того же он требовал и от нас.

— Стрелочка на брючках, бля, должна, бля, как родная, — объяснял он нам приблатненным говорком, свято веря, что настоящий мужик должен говорить только так.

— Шапочка, бля… кирпичиком, бля… понимаешь.

Ни разу я не слышал от него просто — шапка, брюки, форма. Самые ласкательные, нежные суффиксы находил Мартин Эриксович, чтобы выразить к обмундированию все свои чувства.