Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

По пути следования немцы отбирали детей, какие покрепче, чтобы брать кровь для своих раненых. И опять хитрость нашей мамы спасла нас от этой страшной муки. Она расцарапала нам руки до крови, вымазала их грязью, а также вымазала лица. Немцы посмотрели на нас, сказали «свиньи» и ушли.

Была зима. Нам нечего было есть. Оказались мы в населенном пункте, где нашли свободный полуразрушенный домик и поселились в нем. Вся наша семья переболела там брюшным тифом. Есть было нечего, приходилось собирать шкуры убитых животных и есть из них приготовленное кушанье.

Как только мы стали после болезни приходить в себя, нас опять выгнали. Было объявлено: с собой ничего не брать, собираться на станции. Там мы и узнали, что это город Жлобин. Опять нас погрузили в вагоны и повезли неизвестно куда. Это было зимой, февраль-март 1944 года.

Когда поезд подходил к конечной остановке, в окошко, зарешеченное колючей проволокой, удалось увидеть огромную кучу всякого барахла. И все подумали, что это конец, что всех тут и расстреляют. Но нас выгнали и под охраной собак и автоматчиков погнали по очень грязной дороге. Раньше нас прошедшие люди, чтобы пройти, бросали под ноги все, что у них было. Так мы добрались до сухого места, огороженного колючей проволокой, на ночь. Пересидели на снегу ночь, а утром нас опять погнали, предупреждая, что один шаг в сторону — смерть. Кто мог идти — шли, а тех кто не мог идти, убивали на месте. Так был убит наш дедушка, который после перенесенного тифа не смог дальше двигаться.

Были случаи, когда у нас, прогоняя через контроль, отбирали все, что было, и даже разували. Люди шли по снегу босиком. Так мы день шли, а ночью сидели за колючей проволокой.

Людям было очень трудно. Некоторые бросали своих детей, заведомо зная, что больше они их никогда не увидят, мы шли по болотам. У меня тоже стали отказывать ноги, и я сказала маме, чтобы она меня оставила. Но она этого сделать не смогла, и мы решили умереть все: мама, я и сестра. Мы сошли с дороги — и это смерть, но немец нас не расстрелял. Нас подобрала машина-вездеход. Когда на этой машине мы добрались до места стоянки, я думала, что у меня поломаны ноги. Я не могла стоять. Видимо, все это сказывается сейчас. Мама донесла меня до места за колючую проволоку, где нам пришлось пробыть, пока нас не освободили наши войска. Нам нечего было есть и пить. Но немцы стали нас кормить. Они привозили хлеб, который выбрасывали из машины людям прямо в лицо, а воду кипятили из снега.

Под открытым небом, на снегу, за колючей проволокой, под охраной собак, нам пришлось ждать своей участи.

Но вот по лагерю прошел слух, что приходили наши, но трогаться с места не разрешили, так как все кругом было заминировано. Прошло еще несколько дней, пока нам разрешили двигаться. По дороге, где мы шли, действительно были помечены места, где находились мины. Вот так весной 1944 года нас освободили наши доблестные воины Белорусского фронта. Вернулись домой в апреле или в начале мая 1944 года, но дома как такового не было, а стояли одни печные трубы.

В возрасте 10 лет я пошла в школу в Жиздре, где проживаю и в настоящее время.

Зинченко(Бевзюк) Галина Фотеевна

ур. д. Пугачевка Киевской обл., прож. в г. Калуге

Наша семья — служащие (учителя). В 1942 г. начали немцы угонять в Германию. Я стояла первой в списке. Проходила медосмотр, а ночью убегала из деревни, пряталась у знакомых в других деревнях. Так было несколько раз. Однажды ночью была облава, и нас многих взяли в полицию, закрыли и не выпускали.

Наутро нас отправили в город на станцию для отправки в Германию. Погрузили в товарные вагоны и везли.

Приехали в Германию (не помню названия города) на распределитель и рассортировали кого куда. Я попала на военный завод в г. Лейпциг. На заводе делали снаряды килограммов на 5. Нас заставляли убирать стружку. Жили мы в шести километрах от Лейпцига. Нас водили под стражей солдаты СС с собаками. Утром уходили, а вечером возвращались.

Я учила в школе немецкий язык три года. Он мне здесь пригодился. На токарных и сверлильных станках в основном работали немки. Немка куда-то отошла, а я включила станок, что-то затрещало, и свет погас на всех шести станках. Меня схватили и посадили в карцер на сутки без еды. Больше в цех меня не пустили. Грузила на улице стружку.

У меня была подружка Оля. Мы рядом спали. Договорились бежать. Общежитие наше было огорожено простой проволокой. На первом этаже жили поляки. Они мне дали карту железной дороги. После ужина мы спрятались в столовой под столы. Свет потушила уборщица. Мы спустились через окно на пристройку для угля и очутились за столовой. В темноте пробрались на улицу, не зная куда. У нас было по кусочку хлеба и сахара. Шли мы ночью, а днем отсиживались в кустах, канавах. На четвертый день нас поймал мальчик лет 12 с овчаркой. Привел домой. Его отец закрыл нас в сарае. Мы порвали свои паспорта и решили не признаваться, где мы были. Мол, неграмотные. Утром пришел полицай и стал нас обыскивать. Я обозвала его фашистом. Он меня избил. Я хотела, чтобы он меня застрелил, но этого не случилось. Он отвел нас в городок, где была тюрьма. Здесь нас уже было больше. Затем перевели в другую тюрьму. Нас было человек пятнадцать. Тогда-то нас и отправили в г. Галли. На допрос возили на машине. Там мы просидели больше месяца. Было нас 22 человека. Отвезли нас под охраной на вокзал — и в путь. Не помню, сколько дней нас везли в Польшу. Высадили на полустанке и пешком повели в Освенцим. Здесь нам накололи номер на руке, постригли и сфотографировали. А потом, когда я была там снова, водили фотографировать с доской на шее и написан крупно мой номер 21307.

Освенцим — это где хранятся все данные о заключенном. Здесь много зданий двухэтажных, поликлиника с закрашенными окнами, зубопротезные. Дом для проституток. Туда ходили солдаты.

У Освенцима есть много филиалов лагерей: Майданек, Беркинао. Мы попали в большой лагерь Беркинао. Он еще не был готов, дорог не было, еще не обустроенный, а люди поступали. Немцы здоровых отбирали работать, а хилых — в крематорий. В Беркинао женский лагерь, мужской, цыганский — все отдельно. Я насчитала 7 больших труб и говорю девчонкам: «Сколько хлебозаводов». А надо мной смеялись. Это крематории. Это слово я услышала первый раз. На нас была одежда: платье-пиджак полосатое, косынка, рубашка, трико, чулки и ботинки деревянные. При себе имеешь на поясе кружку, ложку, а миска в бараке.

Утром свисток. Идем на «апель», так называлось построение по пять в ряд, и начиналась перекличка номеров. Если назвали твой номер — ты должен отзываться «я», а если не отозвался, получай плеткой. Стоим с 6 часов утра до 8 часов. В 8 часов приходит к воротам охрана, нас проверяют, чтобы ничего лишнего не было, потом идем на работу. Наш номер был написан на белом лоскуте. Впереди номера треугольник красный — «винкель». Мы считались политическими. Если выходной, а он был только в воскресенье, прозвучит громкий свисток, значит никуда не ходить, а остаться на месте. Солдаты забирают в лазарете больных, живых бросают в машину и везут в крематорий. Кто находился рядом, тех тоже хватали. Все это мы наблюдали из туалета.