Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

У входа на территорию лагеря красовался плакат с правилами поведения детей, где запомнился абзац, запрещающий персоналу бить детей по лицу, драть за уши и волосы, пинать, бить чем попало, но допускалось по указанию коменданта наказывать детей розгами — от 3 до 15 в зависимости от характера вины. Я тогда представлял наказание ремнем, хворостиной ну и, конечно, подзатыльником. А что такое «розга», я наивно спросил у не по возрасту мудрого Левы.

Что означает наказание розгами, я испытал на своей шкуре уже на четвертый день, когда утром в составе пяти пацанов подметал плац и вместе с мусором опустил в «очко» уборной какую-то металлическую колодочку с мундира немецкого офицера, который вчера вечером вертелся на перекладине. И этим же утром комендант перед завтраком объявил нам перед строем о нашей провинности и наказал старшего десятью, а остальных — семью розгами. Строй повели на завтрак, а нас пятерых доставили в комендатуру лагеря. От голода, запаха и всего увиденного затошнило. В большой полумрачной комнате стоял сбитый из необструганных досок стол, в углу — кадка с водой и в ней размокающие вот эти самые розги: запах противнее, чем в уборной.

Мальчишка лет 12-ти не из нашего барака без рубашки с иссеченной спиной протирал пол. Начали со старшего. Первые 3-4 удара он принял молча, а при каждом последующем его тело изгибалось дугой и безжизненно падало голым животом на влажные доски стола с раздирающими душу вскриками. После седьмого удара тело его обмякло и истязание прекратилось. У них мертвых не бьют, но он остался жив.

Я лег четвертым. Меня колотило от страха и тело мое покрылось липким потом. Мне после рассказали, что я обмяк уже после второго удара. Я помню только первый. Мне показалось, что тело мое резанула горящая молния и достигла самого сердца, отчего оно раздвоилось и начало останавливаться. Я не смог издать даже звука, как последовал второй удар, который, мне показалось, пришелся по всем моим незащищенным внутренностям. И я потерял сознание. Пятый мальчик вытерпел все удары и даже без слез.

Когда мы, истерзанные, пришли в свой барак, а пришедшие из столовой начали изучать узоры на наших спинах, появился наш Лева и громко объявил: «Выставка абстракционизма закрывается, экспонаты заслужили мою порцию хлеба». Он разделил свой кусочек на равные пять частей, и каждый из нас взял свою дольку.

Время шло к осени, наступали холода, началась сортировка и отбор детей для отправки в Германию. Однажды дождливым холодным вечером Лева подошел к моим нарам и сказал: «Митя, перепиши без ошибок и разборчиво вот эту листовку несколько раз и никому не показывай». Я смотрел на него с дрожью, а он, похлопав меня по незажившей спине, добавил: «Тебе все равно больше трех розг не достанется, не дрожи».

Лева к тому времени всеми нами верховодил и был у нас за старшего брата. Ослушаться его никто не пытался. Он наказывал нас по-домашнему и это было еще обиднее. Листовки, написанные моей рукой, на второй день красовались в бараке, в уборной, на кабине надзирателя и даже на вагонах товарного эшелона, загружаемого детьми для отправки в Германию. Содержание листовки было примерно таким: «Парни, если кому-то из вас не удалось отвертеться от Германии, не робейте! Можно и в глубоком тылу врага приносить вред. Настраивайтесь на борьбу с врагом в его логове, ищите связь с партизанами, с нашими пленными. Приближайте нашу победу. Русскую армию еще никто никогда не побеждал».

Появление такой листовки, написанной почерком первоклассника, кажется, парализовало администрацию лагеря. В это утро нас не повели в столовую, не погнали на работу, в лагере стояла зловещая тишина. Комендант лагеря о такой дерзости обязан был докладывать шефу политической полиции, что он и сделал.

К обеду в лагерь заехало несколько крытых машин с военными в черной форме, с ними были собаки породы, которую я за всю жизнь больше не встретил. В наш барак зашла группа военных, с ними была женщина в форме. Поздоровалась по-русски, раздала всем по листочку бумаги и карандашу:

— Ваши мамы думают, что вас уже нет в живых. Напишите им небольшие письма, что вы живы и здоровы, собираетесь уехать в Германию и еще, что сами хотите. В конце поставьте свое имя. Даю время десять минут.

Примерно через две-три минуты все видели, как Лева демонстративно сдал чистый листок и четко сказал: «У меня нет мамы и я не собираюсь ехать в Германию». Мне тоже захотелось последовать примеру своего кумира, но я уже успел написать: «Здравствуй, милая мама! Я пока жив. Мне здесь очень плохо. Нас хотят везти в Германию, а я хочу к тебе».

Бумажки и карандаши были у всех отобраны. Военные ушли из барака. Ребята начали делиться между собой радостью, что успели написать своим мамам. Ко мне подошел Лева и тихо сказал:

— Сейчас по почерку они опознают тебя и вызовут. Не отказывайся. Скажи, что большой незнакомый парень предложил за буханку хлеба переписать несколько раз эту записку и ты согласился, хотя хлебом он с тобой не расплатился. И расплачься.

Может быть, он еще мне что-то успел бы сказать, но меня тут же вызвал надзиратель. Это был пожилой русский пленный: один глаз у него был стеклянный, а из второго навертывалась слеза. Все началось так, как прогнозировал Лева. Потом меня спросила женщина в форме: «А когда это было?» Я ответил: «Вечером, когда шел дождь». «Значит, в бараке были все ребята?» — спросил офицер. «Да», — растеряно ответил я.

По приказу коменданта все узники барака были построены в четыре шеренги. Уже другой офицер вывел меня перед строем и громко прокричал:

— Вот этот признался, что писал листовки он. А кто обещал ему хлеб и до сих пор не расплатился? Если это был человек из другого барака, то кто-то из вас должен был видеть.

Все молчали. Он дернул меня за руку:

— Если мы с тобой проверим все бараки, ты узнаешь того парня?

— Нет, — ответил я. — В углу, где стоят мои нары, темно даже днем, и я не мог разглядеть его лица.

Офицер приказал включить свет, и я заметил, что в моем углу вообще лампочка не горела. Догадался я, что Лева предвидел эту ситуацию. У входной двери барака стояли несколько солдат в черной форме, комендант лагеря, надзиратели и женщина, поглаживая огромную собаку. Офицер неожиданно нагнулся к моему уху, промычав:

— Так мы пойдем по другим баракам?

— Нет, — шепотом ответил ему я.

— Тогда мы сейчас начнем развязывать языки им здесь, — повернул голову к стоящим у двери солдатам. — И начнем с этого, — указал он черным пальцем на меня.

Строй узников стоял на месте, я — перед строем лицом к ним, и в первый раз посмотрел на все лица несчастных ровесников одновременно. Ох, как они были похожи худобой и потухшими глазами. Я осознал, что за все время первый раз наказание начнется с меня. Я гордо обвел взглядом всех в строю и заметил, как Лева из второго ряда мне улыбнулся и подмигнул: держись, мол, и не предай.