Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

В тот же час солдаты принесли знакомый всем стол, охапку новых плеток и два черных человека приблизились ко мне. В одно мгновение они сорвали с меня рубашонку, бросили на сырые, плохо пахнущие доски стола. Лицо и уши я закрыл ладошками. Я услышал командный окрик, свист рассекающей воздух плети и почувствовал жгучий удар по спине. В голове промелькнула мысль: «Я никогда не предам Леву».

Вот что мне рассказали соседи по нарам. Лева с мужеством, соответствующим его возрасту и морали, почти выпрыгнул из второго ряда строя прямо к столу, вытянул свои руки под удары плетей и со злобой хищника прорычал:

— Что вы его бьете, сволочи, он уже мертвый! Это я заставил его переписать мою листовку!

Избиение прервалось, палачи, казалось, руками и зубами вцепились в Леву. Они, как пчелы свою матку, обволокли его своей массой, а двое в черном, побросав плети, заломили Леве руки и потащили к выходу. Лева что-то пытался выкрикнуть, но никто ничего не разобрал, что зажатым ртом хотел высказать нам Лева.

Я думаю, что в последний день своей жизни он хотел от имени всех детей планеты сказать: «Пусть будут прокляты все войны и люди, их разжигающие!» После этого наступило недолгое затишье. Но не таковы фашистские службы, чтобы остановиться. Как потом выяснилось, они несколько дней уточняли мое и Левино местожительство, социальное происхождение, положение родителей и близких родственников в социалистическом обществе. Раздобытые сведения о Леве Крейчмане были не в его пользу: им стали известны его национальность, фактический возраст, который он снижал, и принадлежность к комсомолу — в школьном комитете ВЛКСМ он отвечал за идеологическую работу. Этого было достаточно для уничтожения нашего любимца Левы.

Мне повезло больше. Мои родители в 1932 году, когда я еще покоился в материнской утробе, были репрессированы и отец отбывал наказание по печально известной статье (по политическим мотивам). А вот мое заявление, что листовки писал я не под диктовку Левы, а по предложению какого-то парня из другого барака за буханку хлеба, политическая полиция не могла оставить без внимания. Им мерещилось, что в лагере действует какой-то штаб в бараках взрослых узников. На допросах меня уже не избивали (видимо, я стал им неинтересен), и, когда я возвращался в барак без синяков и ссадин, ребят это настораживало.

Мое пребывание в бараке осложнялось и тем, что без Левы не стало как бы старшего — строгого и справедливого отца в большой семье. Пацаны разделились на две группы. Первая, обозленная, считала, что если бы я не был хиляком и тогда при первых же ударах розг не потерял сознание, то у Левы не было бы повода самому бросаться под розги с признаниями своей вины и моей невинности, и тогда он был бы сейчас с нами, как прежде. Вторая группа была на моей стороне, потому что Леву я не предавал, а дрожа и молча лег принимать наказание розгами.

И вот однажды на плац пришла крытая со свастикой машина, похожая на душегубку, с охраной. Туда из всех бараков затолкали по нескольку человек, из нашего был взят только один я. Нас долго днями и ночами куда-то везли, иногда останавливались в безлюдных местах у мелких ручьев, давали хлеб и разрешали напиться воды. Парни повзрослее говорили, что это Польша. Иногда машина останавливалась надолго: мы слышали гул людской толпы, детский плач, лай собак и женский стон. Догадывались, что это были концлагеря, куда нас хотели передать, но почему-то там не принимали. Хотелось пить, есть не давали покоя вши, и вообще хотелось любого конца этим мукам.

Опять остановка, опять говор большой толпы, окрики конвоиров, характерный запах из трубы крематория. И вдруг раздался мощный взрыв, потом лай собак, обрывки немецких ругательств. Неожиданно открылись двери нашей душегубки и мы увидели высокий забор с вышками, а за ним горело обрушенное здание. Полицейские с собаками теснили толпы узников, сновали машины, мотоциклисты, вооруженные всадники. Тут в открытый проем нашей двери забросили что-то мешкообразное и дверь захлопнулась. Машина тронулась. Несколько минут ехали молча в темноте, потом кто-то неожиданно вскрикнул: «Да это же человек!» И как бы в подтверждение послышался мужской стон, кашель, бормотание. Кто был поближе, помогли незнакомцу сесть, дали воды. Впотьмах он начал руками нащупывать соседей, гладить по щекам, потом шепотом сказал: «Ну, на сегодня вам всем повезло. Спасибо нашему Степану», — и заснул. Нам ничего не было понятно и стало как-то боязно.

Где-то на повороте с ухабом наш новый сосед очнулся и спросил: «Ну, вы все живы? Тогда слушайте о своем спасителе, и кто останется жив, помолитесь за него». За долгую дорогу он рассказал нам, что произошло в концлагере, куда нас собирались определить.

Их, несколько сотен русских пленных, привезли на станцию грузить товарный эшелон немецкими снарядами. Кругом стояла вооруженная охрана с собаками. Загружались одновременно все вагоны, по десять-двенадцать человек работали на каждом. Вдруг на крыше одного из вагонов появился комиссар плененного батальона и громко крикнул: «Коммунисты, остановитесь... Мы же готовим смерть нашей Красной Армии. Приказываю...» Он тут же был скошен автоматными очередями. Среди пленных началась неразбериха: одни продолжали работать, другие — и среди них наш рассказчик — пытались последовать призыву комиссара. Чтобы усмирить грузчиков, были пущены в ход дубинки, послышались одиночные выстрелы. Непокорных скручивали, избивали и заталкивали в машины, на которых привезли на эту станцию. Посовещавшись, фашисты решили бунтарей передать в лагеря для немедленного физического уничтожения.

Такой лагерь был в двух часах езды, куда в это время гнали с эшелона из Белоруссии толпу женщин с детьми, стариков и инвалидов. Это были семьи партизан, партийных и советских работников, сельских активистов и евреи. Им приказали оставить свои вещи в вагонах и пройти санобработку с мытьем, сменой белья и верхней одежды, после чего они продолжат на поезде путь в Германию. Всем хотелось теплой воды, чистоты, и люди стали торопливо покидать грязные вагоны. В то время, когда первые ряды колонны приблизились к проволочному заграждению концлагеря, из подъехавших машин вышвыривали забастовавших грузчиков со станции. Они-то, взглянув на трубу с черным ядовитым дымом, сразу определили ее назначение.

Толпа замедлила ход, задние ряды продолжали напирать. Засуетились конвоиры, втягивая колонну на территорию лагеря. Пленных грузчиков погнали без очереди. Все обо всем уже догадались. Женщины с материнской надеждой у входа на территорию пытались оттолкнуть в сторону детей, но к ним тут же бросались собаки, от которых малыши прятались под материнскую юбку.